на стоянке был весь порыв к движению.
Как это нередко бывает, назначенный день похода совпал с непогодой. Из бухты мы вышли на закате и за мысом Херсонес нас встретило штормовое море.
Полчища взъерошенных сизых волн атаковали корабль, но он с железным упорством неумолимо резал их острым форштевнем, бесстрашно принимая мощные удары то левой, то правой скулой – туча брызг, взлетая на ветру над баком, крупной дробью секла носовую надстройку. Как будто нехотя, корабль переваливался с борта на борт – это качание пока было скорее любопытным, чем неприятным. Время от времени его узкая, как нож, носовая часть зависала над пустотой меж волнами, и в следующую секунду тысячи тонн стали ухали вниз, вздымая по бортам горы пенящейся воды.
Быстро стемнело. Беззвёздное, клубящееся низкой облачностью, грязно–серое небо растворилось в опустившейся тьме. Корабль огласился сигналом учебной боевой тревоги – всё задвигалось, загремели по трапам ботинки. Мы, трое практикантов, числились по боевому расписанию в трюмной группе – пробежав вдоль правого борта и задраив за собой водонепроницаемую дверь в надстройке, спустились по вертикальному скобтрапу в глубокую шахту первого трюма. Почему–то нас здесь оставили одних на время – может, потому, чтоб не путались салаги под ногами в ответственный момент.
Прошёл час, а может, и больше, качка сделалась сильнее. Мы сидели внизу и слушали, как бухают в обшивку волны и утробным гулом отзывается сталь. Килевая качка – от носа к корме – явно преобладала. Полупрозрачные паёлы, на которых мы расположились, казались опорой ненадёжной: они то резко проваливались под нами, заставляя сжиматься сердце, то вдруг подхватывали тело, вздымая вверх, – руки и ноги тяжелели. В голове, словно налитой свинцом, шумело; кровь стучала в висках. Один из моих собратьев лежал пластом на металлической решётке – под ним кое–как закрепили ведро. Он уже вывернул из себя всё, что мог. Лицо приобрело синеватый оттенок, глаза были закрыты, он уже и стонать перестал. Впервые в жизни, и с каким–то даже страхом, я наблюдал, что делает с человеком морская болезнь.
Я заскучал. Меня подмывало подняться и посмотреть, что творится теперь там, наверху. И – да простят меня командиры за нарушение устава! – вскарабкался по трапу, выбрался на палубу и сразу понял, что салагам вроде нас и в самом деле пока лучше сидеть взаперти и не рыпаться.
Крепко держась за задрайку двери, я огляделся. Ни единой звезды не взблёскивало в кромешном мраке. Корабль мчался сквозь аспидно–чёрную штормовую ночь, от напряжения и даже как бы от нетерпения дрожа всем корпусом. Ровный гул турбин перемежался с завываниями ветра. Над моей головой, полуприкрытый колпаком, светился синий огонёк – единственная рукотворная звёздочка в океане тьмы. В ненатуральном свете его, буквально в двух шагах, мокрый, скользкий край палубы без снятых у торпедных аппаратов лееров, на крене валился и нырял в кипящую и шипящую, мертвенно отсвечивающую
