полосу букового леса и вышел в сытную макву, издалека подманенный крепнущим запахом пищевкусовой жизни.
Это был огромный и старый, очень опытный горный лев, машина убийства, в которой не было ничего лишнего для его дела. Собственно, охотиться на людей он и стал от старости, потому что оказался слишком неповоротлив для прежней дичи, а свой прайд потерял от неведомой болезни несколько лун назад.
Лувийцы могли бы, может быть, убить этого льва, если бы окружили его со всех сторон с дубинками и стали бы долбить без устали. Но в диком лесу, где его не окружить, лувийцы были бессильны перед ним, как перед богами. Их деревянные и медные (бронза была только у самых богатых) орудия ломались или отскакивали от лоснящейся шкуры зверя. Они ярили льва, но не наносили ему серьёзных ран. С толпой лев не дрался, а одного-двух пастухов загрызть всегда мог без опаски.
Поэтом лев боялся подходить близко к поселку, но когда запахи поселка сами близко пришли к нему – отнюдь не испугался. Люди, на его взгляд, в этот раз слишком нагло вторглись в лесную жизнь, и должны были поплатиться. Не говоря уже о том, что лев был голоден…
…Шум беды Ттут Хали услышал за минуту до нападения: лев спугнул семейство диких свиней, и они с яростным хрюканьем, на бегу гадя от страха, ломанулись прямо на плетень земляничного дерева. Напоровшись на заостренные жала кривых кольев, перетянутых в крестовины, свиньи устроили ещё больше шуму. В буквальном смысле своей рваной плотью они опрокинули плетень и понеслись, как мясной поток, с выпученными зенками, прямо по телам отдыхавших хариев.
Молодежь хохотала, ухватывая свежую ветчину прямо за задние ноги, это казалось кулинарным даром богов, но самому юному – Супу Пилу – было не до смеха. От клыков волка с трупным ядом в его кровь проникло заражение. Он уже не спал – метался в бреду и холодном поту, а тут ещё здоровенный секач наступил ему прямо на лицо копытцем и сломал нос…
Плохо себя чувствовал и Мурсила. Он старался не подавать виду, но трупный яд проник и в его кровь, и постепенно болезнь, исходившая из нагнаивающихся трепаных ран, брала свое.
Лев возник в проломе земляничного плетня, проход ему был свободен в самое сердце охотничьего табора. В свете узкого месяца и пышных южных звезд его глаза послали Ттуту Хали зловещий блик. Единственный в отряде бдительный воин, Ттут метнул драгоценный (дороже золота!) дротик с железным наконечником прямо между бликов звериного взгляда…
Льву ещё не приходилось встречаться с жалом железа. Медь была неприятна, но не так болезненна. От медных наконечников Лев носил на себе несколько царапин, но не шрамов. Первым из шрамов, который удалось ему нанести человеку, был бросок Ттута Хали. Дротик вспорол влажную розовую правую ноздрю зверя и раздирающе проскользил по массивному черепу…
Лев взвыл от нестерпимой боли, удесятерившей
