ему как могла изо всех моих сил. У большинства семей села хворост был главными дровами. Кусты вблизи быстро вырубались, и нужно было ездить за ними всё дальше и дальше.
Как трудно пилились толстые берёзовые чурки! Воскресенье. Я в 10-м классе. Миша учится в Смоленске. Приехал домой на выходные, чтобы взять с собой картошку. Мы с ним успели распилить пополам одно большое берёзовое бревно.
– Мне нужно уезжать, допилишь с Григорием Парфеновичем, – сказал Миша. До Рудни, районного центра, где железнодорожный вокзал, 17 километров, транспорта никакого не было, ходили пешком. В этот год у нас на квартире жил учитель русского языка и литературы Григорий Парфенович Малышкин, лет 50-ти, коренастый крепкий мужчина. Берёзовый валёк нужно положить на козлы. Г. П. ходил, ходил вокруг валька, и так и этак подступался к нему.
– Ирма, не могу один положить. Помоги мне, – возможно, стесняясь своей немощности, попросил меня Г. П. Только тогда его стеснения я не заметила. Не смогли и вместе поднять мы бревно. Вальки валялись во дворе до следующего приезда Миши. Брат обхватил кряж и один положил его на козлы! Я была так поражена, что вбежала в дом и закричала:
– Григорий Парфенович! Миша один положил этот кряж! А вы даже со мной не смогли! – припечатала я Г. П., окончательно потеряв к нему уважение. А Миша, вспомнила я тут его рассказ, как он с папой пилил дрова, получил от папы великолепную закалку, как должен мужчина работать! О Папа, как мне тебя не хватало!
Первое десятилетие после изгнания немцев пища наша в большинстве своём помнится мне нормальной. Какой-либо другой пищи я не знала, и сравнить имеющуюся было не с чем. В магазине макароны не продавались. Мы научились делать свои макароны. Тёрли на тёрке сырую картошку, складывали её в большой чугун (нас пятеро, и нужно на весь день) вместе с мелко-мелко нарезанным салом и ставили с утра в печь. К обеду очень даже вкусные макароны готовы. Они, макароны, были вкусными только до тех пор, пока было сало. Далее ели с подсолнечным маслом.
1946–1947 годы – в Любавичах голод. Тут пищи вообще никакой. В нашей продовольственной корзине – два-три наименования. Ботвинья, которая мне не нравилась. В 5-литровый чугун нарезали свекольные листья, заливали водой + пол-литра молока (которого у нас тогда ещё не было), получалась голубая бурда. Таким же невкусным блюдом было что-то без имени: те же 5 л воды, в них плавают очистки от картошки, «забелённые» полулитром молока. Эта смесь была ещё хуже ботвиньи. Названные пищевые комбинации мы ели два долгих голодных года. «Хлеб» сами пекли из собранных мною по полям вокруг Любавичей высушенных и потёртых цветущих головок красного клевера с добавлением муки из тех 9 кг, которые продавали маме на весь месяц. Но такой хлеб возможен был только месяц, пока цвёл клевер. Из столь экзотического теста мама пекла 15 пирожков, каждому по три на весь день. Сколько же нужно было клевера, чтобы ежедневно выпекать по 15 плюшек? Многие тогда пекли «хлеб» из клевера. Половина любавичских детей ползала по лугам, собирая
