что-нибудь помните о той облаве, мадам? – обратилась я к ней. – Не могли бы вы рассказать нам что-либо об этом, пусть даже самые незначительные подробности?
Она рассмеялась кудахтающим смехом.
– Вы полагаете, я лишилась памяти, юная леди? Или, может быть, думаете, что я все забыла?
– Ну, – заметила я, – в конце концов, это было уже давно.
– Сколько вам лет? – просто спросила она.
Я почувствовала, что лицо мое залилось краской. Бамбер спрятал улыбку за фотоаппаратом.
– Сорок пять, – ответила я.
– А мне скоро будет девяносто пять, – заявила она, обнажая голые десна. – Шестнадцатого июля сорок второго года мне было тридцать пять. На десять лет моложе вас. И я помню. Я помню все.
Она умолкла на мгновение. Затуманенными глазами пожилая женщина смотрела на улицу.
– Я помню, как ранним утром меня разбудило громыханье автобусов. Они ехали прямо под моим окном. Я выглянула наружу и увидела, как они подъезжают. Их было много и становилось все больше. Это были наши городские автобусы, на которых я ездила каждый день. Зеленые и белые. Их было очень много. Мне стало интересно, для чего они приехали сюда. А потом я увидела, как на улицу выходят люди. Взрослые. И дети. Детей было очень много. Понимаете, трудно забыть детей.
Я торопливо записывала ее слова в блокнот, пока Бамбер щелкал затвором фотоаппарата.
– Спустя какое-то время я оделась и вышла со своими мальчиками, которые тогда были совсем еще маленькими. Мы хотели узнать, что происходит, нас мучило любопытство. На улицу вышли и наши соседи, и concierge. А потом мы увидели желтые звезды и все поняли. Евреи. На евреев устроили облаву.
– Вы не догадывались, что должно было случиться с этими людьми? – спросила я.
Женщина пожала сгорбленными плечами.
– Нет, – ответила она, – мы понятия не имели об этом. Откуда нам было знать? Мы узнали обо всем только после войны. Мы думали, что их отправляют куда-то на работу. В то время мы не предполагали, что с ними может случиться что-либо плохое. Я помню, как кто-то сказал: «Это французская полиция, значит, им не причинят вреда». Поэтому мы и не забеспокоились. А на следующий день, несмотря на то что это случилось в самом сердце Парижа, ни в газетах, ни по радио не было никаких сообщений. Такое впечатление, что происшедшее никого не касалось. Вот и мы не волновались. До тех пор, пока я не увидела детей.
Она умолкла.
– Детей? – повторила я.
– Спустя несколько дней евреев снова увозили на автобусах, – продолжала она. – Я стояла на тротуаре и видела, как из velodrome[22] выходили семьи, и там были грязные, плачущие дети. Они выглядели испуганными, и я пришла в ужас. Я вдруг поняла, что там, внутри, им почти нечего было есть и пить. Я ощутила одновременно гнев и беспомощность. Я хотела бросить им хлеба и фруктов, но полицейские не дали мне этого сделать.
Она снова умолкла, на этот раз
Велодром.
