многих, очень избранно допускались в совместное с ней существование. Минимализм во всём поддерживал и давал ощущение свободы.
Это касалось и фотографий, и картин, коими не изобиловали стены. Над рабочим столом, комфортно устроившимся в углу квартирки, справа от входа на балкон, висела одна-единственная, чёрно-белая. С неё добрыми до боли глазами смотрела серьёзная девушка, как две капли воды похожая на Лиду.
***
Звонок раздался внезапно и вывел её, прикорнувшую перед телевизором с так и не открытой книгой, из полузабытья. Сумерки успели опутать стены, ватно распластались по паркету, сплели паутину на потолке. Не сразу сообразив, что телефон лежит в кармане шубы, Лида сначала привычно пошарила на передвижном журнальном столике, потом не спеша поднялась и прошлёпала к четырёхстворчатому зеркальному шкафу. Олицетворяя собой современность, он был завуалированным другим миром, поглотившим в себя гардероб, полки, шкафчики, ларцы, ларчики. В центре шкафа стояло старое кресло, купленное на аукционе, а в одном из ларцов хранился любимый бабушкин платок и нательный оловянный крестик, якобы приданный Лидии при крещении. По мнению Юлечки, давней славной подруги, в шкафу можно было жить, не отказывая себе в удобствах, если, конечно, прорубить петровское окно в соседнее, туалетное, помещение, отделявшее жадный шкаф от отвоевавшей себе мизерное местечко на этой планете кухоньки со встроенным мини-холодильником и полным отсутствием духовки.
Телефон продолжал настойчиво подавать признаки жизни. Справившись с просторными карманами шубы, Лида наконец-то ответила:
– Слушаю.
– Ты чё так долго к телефону не идёшь? Спишь, што ли? Завтра приедешь? Точно? – отец сыпал вопросами, не давая возможности ответить. Она помнила эту его манеру с детства: в первых вопросах была претензия, потом тон менялся, а в последнем вопросе, обычно коротком, появлялась плаксивость. Она не видела отца много лет, с тех пор, как он женился на особе, равной ей по возрасту, но потребовавшей, чтобы Лида называла её не иначе как мама. Новоиспечённая тридцатилетняя дочь, узнав, что явилась причиной несчастной отцовской жизни, брошенной на алтарь воспитания и содержания девчонки, из которой так ничего путного и не вышло, с трудом выдержала полтора дня их свадьбы. Пока молодые пиршествовали, Лида покинула квартиру, в которой прожила тридцать лет, шестнадцать из них – с мамой и папой, а после того, как мать спешно уехала за границу с брутальным красавцем, – только с отцом. Во времена совместного бытования с папенькой она несколько раз пыталась связать свою жизнь с какими-то типами, но каждый раз возвращалась домой. Впервые это случилось в семнадцать, через год после побега матери. Отец тогда изрядно пил. Но новый папик, к которому она сбежала, оказался один в один похож на него, с той лишь добавкой, что распускал руки, как доходил до кондиции, и блудная дочь
