дохлёбывать чай. Ну и успокаиваться.
Через десяток минут вернулась, хлопнула об стол фотоальбом, села напротив. Глянула на меня.
Мне уже было неудобно. Пусто и стыдно, как обкакалась в автобусе. Ну, типа держала-недодержала. Не сдержалась…
Бабуля глянула на меня пронзительно, вздохнула, и молча отлистала альбом. Ткнула в фото:
– Вот она. Единственная фото, что осталась.
На древнем фото была молодая тётка в форме со снайперской самозарядкой в руках. Похожая на нас с бабулей.
Бабуля, тускло, с какой-то потаённой горчинкой сказала:
– Это мама моя. Комсомолка. Ворошиловский стрелок. В сорок первом ушла добровольцем. Бабка… которая меня растила до пятнадцати, пока не померла, рассказывала, что жрать иначе было совсем нечего. Отца… он только вот вернулся со срочной и на трактор сел… отца забрали в июле. А в августе же похоронка пришла. А потом пришло… указание, что с урожаем будет. В общем, мать тогда бабке сказала, что или она идёт воевать, а бабка со мной жрут её продатестат, или все втроём подохнем. Я – точно.
Вздохнула, помолчала, сказала резко:
– Похоронка на мать в сорок четвёртом пришла. Бабка тогда уже… ай, ладно, короче. Всю историю – потом. Приезжай на майские, там и посидим, помянем как следует. Счас не о том речь. Бабка про мать-то мало рассказывала. Всё больше вообще про чуйку. Правда, всё с церковью и богом мешала. Но не суть.
Бабуля откинулась, закурила «беломорину». Яростно закурила.
Чуть страшно стало. Не видела я её такой.
Пухнув пару раз, она сказала, не глядя:
– Суть в другом.
И замолчала, жуя папиросу.
Я – не дождалась, и спросила осторожно:
– В чём, Бабуль?
Она ещё раз пыхнула дымом и уронила одно слово:
– Стрельба.
Веско так уронила, будто оно всё объясняло. Но, видимо, не мне. Мне вообще показалось тут, что у неё что-то старческое уже.
Противно стало. Так что спросила натужно-осторожно-ласково:
– Что – стрельба?
Бабуля вздохнула, затянулась, посмотрела на фото, сказала как-то туповато-уверенно, как психи:
– Вот у неё чуйка была раскачана. В том числе – и на попадание в цель.
Я сидела молча. Страшно было, что у бабули тоже крыша потекла. От моих снов. Бабуля посмотрела на меня, давяще сказала:
– Не тупи, внуча. Стрель-ба!
У меня вырвалось нервное:
– Да что – стрельба?!
Бабуля вздохнула, буркнула:
– Вот что Сашке не прощу, так то, что он тебя отучил чуйку слушать. Сам глухой, всё на мозгах выезжал. И из тебя такое же лепить взялся.
Меня начало снова на плачь пробивать. От страха. От истерики. И я, то ли плача, то ли крича от ярости с ужасом:
– Бабуль… да какая ж нах, стрельба? Я, ять, месяц хожу и проклинаю все эти йабхатые пистолеты… и эту
