порадовать собой – это одно, а выдержать холодный, формальный приём, ход которого я не в силах выправить к удовольствию для Володи, – это уже другое. О себе я не думала. В этом и состояло моё счастье.
Ангара змеилась на солнце, сверкала алмазами, звёздами, искрами в стремительном шумном течении рядом, буквально в шаге от сказочного дедушкиного терема. Чтобы спасти ситуацию и не дать Володе возможности извиняться передо мной за его настойчивую агитацию встретиться, я предложила:
– А пошли купаться, Володя?
– Да ты что?! Ангара – ледяная!
– И летом?
– Конечно!
И Володя ухватился за предложенную нить Ариадны. Я знала, как он обожал обсуждать сибирскую тему, и облегчённо вздохнула: спасение найдено.
– Здесь такой ельник – пойдём, у нас есть время до электрички. Я тебе покажу настоящие сибирские ели.
Я наблюдала, как он делал усилие над собой, чтобы оставаться беспечным, интересным для меня собеседником, знающим многое о здешних местах, и изо всех сил активно отзывалась вопросами, требующими развёрнутых ответов.
Чтобы разговор не повисал беспомощно в пустоте – из-за моей внезапной потери всякого интереса к миру Ангары, Сибири, да и ко всему на свете…
Я помогала ему всеми силами – душевными и физическими, крепко держа его за локоть, как помогают друг другу путники, идя по скользкой тропе вдоль пропасти. «Так вот оно что, – упрямо теснились в моей голове мысли про одно и то же и никак не хотели покидать меня, накрытую внезапной волной нечаянного узнавания абсолютно родного по крови человека, – вот так мы и жили всё это время… Совсем не думая друг о друге». Он – в эйфории забвения среди роскоши, которую, верю, заслужил, но которая нисколько его не оправдывает перед отцовским долгом, теперь уже и дедовским. И мама – в безуспешной попытке обмануть нищету и как-то «выбиться в люди», зарабатывая деньги всеми способами, известными ей: шитьё, побелка чужих стен, выход на работу вместо заболевших и в праздничные дни. Бабушка – в ежедневной схватке с трудностями на железной дороге в жару и в мороз. А я – в круге, очерченном родными лицами и луганскими письмами, в любви без границ ко всему родному, к чему была причастна, и в счастливом неведении, насколько же я не нужна, а потому и безразлична этому человеку – бабушкиному когда-то мужу, маминому по документам отцу, моему по природной инерции деду.
Шрамы памяти – в наследство
Сирота так и не становится по-настоящему взрослым.
Из всё той же жалости к маме не рассказала я дома правды, тем самым допустила худшее. Естественно, я предпочла бы вообще на эту тему не заводить разговора, но оказалось, что Володя сначала обсудил возможность нашей поездки к деду Дмитрию с мамой. И она ждала с накалённым любопытством эту новость от меня.
– Мама, он так мне был рад!
– Правда?! А обо мне спросил?
– Да мы только о тебе и говорили!
Какие-то
