Тише, тише, папа рядом.
Я застонала, открывая глаза. Моя голова лежала на его коленях. Я не видела его лица, только кончики волос – он склонился надо мной, целуя в макушку.
– Где ты был? – холодно прозвучал мой голос.
– Беседовал с советниками. Теперь Хэджайму запрещено появляться в Талве.
– Запрещено появляться? И все? Он убил императорского гвардейца, разве не так?
Я почувствовала, как остановились пальцы отца, перебирающие мои пряди.
– Он убил Сина, да. Но он – генерал Императора. Брат наместника… Тем более нет доказательств, что это действительно сделал Хэджайм. Только слова какого-то неизвестного. Но это ничего не меняет.
Интересно, изменилось бы его мнение, услышав он то, что сказал мне генерал наедине? Про то, что он всего лишь «побил» Сина?
– Какая теперь разница? – дернула я плечом, садясь.
– Разница в том, что теперь Хэджайм отправлен прочь. Больше он не будет частью нашей жизни и тебе ничего не угрожает, – ответил отец, касаясь моего лица ладонью. Он заставил меня повернуться, наши взгляды встретились – в его глазах была безграничная тоска. – Ты ведь хотела, чтобы он ушел, правда? Мне так жаль, моя нежная гортензия. Если бы я только знал… Я делал то, что считал необходимым для твоего благополучия. И буду продолжать делать! Я разорвал помолвку с ним. Больше ты никогда не увидишь его.
И Сина тоже. Амэя уже поделилась тем, что капитан сложил с себя обязанности, забрал тело своего сына и уехал куда-то. Наверно, в провинцию Змеи…
Я кивнула и отвернулась, не в силах смотреть на отца. Это он был виноват. Он договорился об этой свадьбе. Если бы не он…
В комнате было темно и тихо, дальнему углу воображение дорисовывало его обитателей: я видела вороньи перья, нет, крылья, а еще клювы, полные острейших зубов – загнутых, как на маске хання.
– Почему ты не плачешь, Соль? – спросил отец тихо.
«Потому что слезы не могут вымыть из души той тьмы, что в нее забралась», – ответил кто-то темный внутри, но я лишь снова пожала плечами.
– Что толку от них? Слезы ничего не изменят.
В детстве я часто и много плакала и злилась и никак не могла успокоиться. Это было неподобающее поведение для девочки. Эмоции для жителей Нары, тем более для девушек, тем более для аристократок, – все равно, что грязная обувь и кимоно с прошлого сезона, вызывает отторжение, неодобрение, отвращение. Мужчины могли громко смеяться, рычать от ярости, но мы, стоящие за их спинами, – никогда.
Мама была образцом воспитанности. Всегда ровная спина, всегда почтительно опущенные ресницы, густые, как иголочки на пихте. Она менялась только с отцом: ее взгляд становился теплым, на лице появлялась улыбка. Любовь, как и кашель, невозможно скрыть.
А я была несносным ребенком. Тогда – было мне лет пять или шесть, не помню – мама и папа подарили мне невероятной красоты шкатулку. Из черного дерева, с залитыми лаком журавлями, зонтиками гинкго, она была украшена
