доктор. – А что же, твои врачи? Не помогают?
– Неаааа, – снова улыбается Василий. – Врачи не помогают. Говорят-говорят. А я не понимаю. Таблетки дают. А мне с них плохо. А санитарка тетя Глаша сказала Живые помочи говорить, и мне хорошо.
Есть такой Василий во втором спокойном отделении. Давно старик без зубов, хотя в паспорте указано, что лет ему только сорок. Болезнь хроническая. Лечению не поддается. Сколько с ним врачи не пробовали новые схемы терапий – прогресса никакого. Умственные способности сведены почти к нулевой отметке. Кое-что помнит из своей юности, но отрывочно и не способен к анализу или синтезу образов. Мыслит простыми детскими конструкциями – здесь и сейчас. Но есть в Василии любопытная деталь: после того, как санитарка тетя Глаша рассказала ему на своем бытовом простом языке про чудесные Живые помочи, Васю как подменили. Бормочет про себя два слова Живые помочи и радуется как блаженный. При этом совершенно не способен объяснить, что они означают. Но ему хорошо. Они на него действуют как терапия. Доктора не вмешиваются. Лишь качают головой с улыбкой – медицина тут бессильна.
А у Васи есть еще и своя иконка. Он называет ее картинкой. Когда тетя Глаша писала ему на клочке журнальной бумаги эти два слова (с ошибкой на втором) – для памяти, – то надпись легла на лицо польской актрисы из «Иронии судьбы» – молодой Барбары Брыльски. Так вот Василий с тех пор бережет картинку, прячет ее под подушкой, а иногда по каким-то своим великим дням достает ее, смотрит, шепчет «Живые помочи», целует и снова бережно убирает под подушку. Чудак.
Думаю, не дай Бог, эту картинку с лицом «святой Барбары» у него кто-нибудь из больных украдет, или – что еще хуже, – на глазах порвет и надругается, это будет катастрофа, равносильная землетрясению. Верую, значит, существую – это про Васю.
Смерть бабы Любы
Баба Люба не заметила, как умерла.
Вся в делах была, баба Люба. Других хоронила. С одних похорон на другие едва успевала. Считалась баба Люба в своем поселке молитвенницей. Молилась на похоронах, на поминках, на сорока дней, на годину. И так – круглый год круглыми днями. Потому, что жила давно. Родилась еще в «финскую», пережила со своей мамой гонения на верующих, но крестик никогда не снимала. Прятала, но не снимала. Мама ее тоже считалась в поселке молитвенницей. Ее приглашали иногда вместо священника, когда нужно было срочно совершить какой-нибудь обряд. По благословению батюшки.
По наследству молва о молитвенности перешла и к Любе. После смерти мамы она стала ее замещать. Очередь покойников с годами увеличивалась. Еще и по наследству мертвые души к ней от мамы перешли. И за всех она пыталась молиться. Скорость молитвы увеличивала, знала многие на память. А так как тех, за кого нужно было молиться, становилось больше в геометрической прогрессии, то и скорость молитв росла. Дошло до того, что «Отче наш» выстреливался как из пулемета. Утренние или вечерние правила с поминанием усопших или живых возносились из души бабы Любы как из моторчика. Только успевай
