тут! Вот чудеса! – довольный собой произнес сторож.
– Спасибо Вам, Иван Кузьмич! – с чувством проговорила благодарная Маруся.
Её щечки радостно порозовели, рукам и всему телу было тепло и приятно, и всё прежнее казалось страшным сном. Но всё же что-то не давало девочке покоя. Пожалуй, странным было добродушное молчание старика: он совсем не задавал вопросов, не указывал и не третировал свою юную гостью. Иван Кузьмич просто наблюдал, слушал и принимал всё, что происходило, без какого-либо осуждения или ожиданий. Маленькая девочка замерзла, и он согрел её. Морская черепаха нуждалась в тепле и в воде – сторож и тут выручил.
Для Ивана Кузьмича его отстраненная и одинокая жизнь была вовсе не в тягость, но и не стала побегом от людей и обязательств. Поэтому помощь кому-то он даже не рассматривал как нечто особое, для него это было в порядке вещей, чем-то самим собой разумеющимся, простым и незаметным. Маруся, напротив, привыкла к совсем иному образу мышления. Её мама растила дочку одна и всем своим видом, всем своим существом молчаливо скандировала в мир: «Я ни в ком не нуждаюсь, я сильная и независимая, я всё могу, и то, как я делаю, заведомо правильно!» Это был вызов, железная дисциплина, твёрдая воля. Она так выживала и просто не могла иначе. Такого было её устройство от природы, усугубленное суровым послевоенным воспитанием. Взрослые строили страну и им было не до детей.
Свою дочку мама тоже всеми силами старалась закалить и сделать такой же непотопляемой, как она сама. Но никак не получалось. Девочка уродилась робкой, чувствительной, застенчивой. Она не понимала приказов и шарахалась от грубых слов. Ей чуждо было высмеивание чьих-то слабостей, а чужая боль была как своя. Марусе отчаянно не моглось делать, как все, если это не находило отклик в её душе. И никакие угрозы и страшные слова вроде «надо», «делай, а не то…» не могли заставить её поступить иначе. Если же девочка шла против своей глубинной природы, в ней что-то ломалось, и она заболевала. Мама качала головой, угрожала, требовала и презрительно называла дочку «неженкой». Маруся плакала от боли и обиды и уходила в себя.
В болезни она отдыхала от нападок на её слабости и жестких требований внешнего мира. Её опекали, жалели, о ней заботились. А девочке так хотелось, чтобы её просто обняли и сказали, какая она любимая и чудесная, вот такая ранимая и нескладная, слабая и витающая в облаках, такая как есть! Маруся вздохнула. Ей было приятно отдохнуть от сложностей жизни и тихо принимать чью-то добрую заботу. Это было поистине подарком судьбы. Завернутая в мягкий плед, девочка жмурилась от удовольствия и от тепла, разливающегося внутри и снаружи. Она и была этим теплом в те мгновения. Она была собой: нежным цветком, окруженным вниманием и любовью. Сторож смотрел на девчушку и радовался её довольному личику. Он принялся готовить нехитрый ужин, и в маленькой сторожке поплыли аппетитные ароматы.
Кузьмич старался, как мог – нечасто у него гостил кто-то. Он
