Домовой Дончур, хранитель твоего рода. Значится, надумал уезжать?» – «А куды деваться? Надо ноги уносить. Либо повесят, либо “шлепнут” товарищи». – «С чего ты взял? Отец за сына не ответчик». – «Лютуют чекисты без меры! Паша, сынок мой, прописал. А как нам с Полинкой милости ждать, когда Степана даже немцы уважали?» – «Негоже так! Оставайтесь. Я возьму вас под защиту». – «Спасешь, что ли ча?» – «Спасу». – «Нет, сударь, али как там тобе… Промеж людей, домовой, ты силов не имеешь. Супротив анчихристов в кожанках не выстоишь! А вот Лидуню и правнучка оберегай, окажи, сударь, помощь. Давно ли Шагановых охраняешь?» – «Почитай, три столетия…» – «Ого! На обличье неказист, а здоровье – железное! Погоди, а не ты ль помог мине окрепнуть?» – «Догадался, старик?» – «Значится, дал ишо пожить? А зачем?» – «Это не в моей власти! Я только помог». – «Ну, тогда, Дончур, спасибочки. А болтать – не час, скоро подниматься. Прощевай… Да! Ты, помнится, табакур. Я на чердаке самосада припрятал. Забирай!» – «Не поминай лихом, хозяин. Служил я верой-правдой…» Тут чудодей полохнул в горницу, услышав крик дагаевского кочета, и у порога скрипнула половица… Тихон Маркяныч, очнувшись, приподнял голову и с изумлением огляделся. Тишина и мрак цепенели на дворе и в хате. Гудела только печь, отзываясь на порывы ветра. Чуть погодя к шуму присоединились какие-то струнные звуки, выводящие тревожно-простую мелодию; заглушая их, точно бы ухнул барабан, – и снова пламя улеглось, протяжливо зарокотало.
– Не печка, а цельный оркестр, – спросонья промолвил Тихон Маркяныч и зевнул. – В остатний разочек слухаю…
Уезжали в бестолковом переполохе. Староста Шевякин дал команду срочно прибыть на майдан, так как немцы ушли из Пронской и не ровен час нагрянут красноармейцы. Второпях Тихон Маркяныч забросил узлы с вещами, стал укладывать съестные припасы: мешок картошки, жбанчик смальца, бочонок меда, сумку с бабышками и сухарями, не забыл и пару чугунков. Выехав на улицу, Тихон Маркяныч передал вожжи сонному Федюньке. А сам скорехонько взналыгал и вывел корову, шарахающуюся после длительного пребывания в сарае, привязал ее к задку фурманки. Всей семьей на дорогу присели. Тихон Маркяныч, надевший старинный тулуп, грузно поднялся с табурета, сокрушенно махнул рукой:
– Ну, возврата теперича нет! С Господом Богом!
Он чуть помешкал, думая, забирать икону Георгия Победоносца или оставить? И круто повернулся к выходу: пусть освящает курень да помогает всем его жильцам…
Расцеловались. Полина Васильевна, в зимнем, с лисьим воротником, пальто, справленным перед войной, в черном шерстяном платке и валенках с калошами, выглядела столь непривычно, что Федюнька нахмурился. А может, ощутил детским сердечком неизбежность разлуки.
– Не журись, кровинушка, – пыталась ободрить его бабушка, а у самой дрожал голос. – Слухай маму, не балуйся… Смотри, жалей ее и не разрешай тягать чижелое. А мы, даст бог, поскитаемся, да и – задний ход.
– Как дюже соскучишься, так и приезжай, – посоветовал внучок, у которого вдруг покосилась нижняя губа, но он быстро прикусил ее и сдержал слезы.
– Загадывать
