я тебе – голова! Тут ты что у Христа за пазухой. По городу лишь помене шатайся. Но Михайле дома не сиделось. У карпа Лукича не то, что у Патрикей Назарыча. Хозяин чем-то напоминал Михайле Козьму Миныча. Хоть он Михайлу и за стол сажал и ни разу его куском не попрекнул, а Михайла точно виноватый перед ним сидел, и все чудилось ему, что тот ему крикнет: «Ну, ты, свистун!» – хоть Карп Лукич про его свист и слыхом не слыхал.
По городу-то он не боялся ходить. Пришлого народу на Москве много шаталось. Слышно было, что сильно ляхи зорили села и деревни. Бабы и ребята кто по лесам прятались, а кто на Москву брели Христовым именем побираться. Разговоры на площадях больше про Скопина шли, рассказывали, что дом царева брата, Дмитрия Иваныча, мало не разнесла толпа, насилу стрельцы отстояли. На царя тоже сильно злобились за Скопина. Лекаря царь было прислал из дворца, так пустить не хотели. Кричат: «Вконец изведут, душегубы!» Лекарь пробрался-таки, но пользы от него не было.
Недели через две, только вышел утром Михайла, слышит – в церквах по покойнику звонят. У него сердце упало. Неужто Михал Василич? Дошел до Белого города, прошел к хоромам Шуйских, смотрит – толпа там, стоят, молчат. Мужики шапки поснимали, а не уходят, хоть дождик, что слезы частые, с неба капает. Подошел поближе Михайла, глядит – крестятся слезы утирают.
– Нешто помер? – спросил Михайла соседа.
– Помер, болезный! Кровинушка наша! Закатилось наше красное солнышко! Видно, и нам пропадать. Нагрешили мы перед господом. Один был праведный, так и его господь прибрал.
– Господь! Не господь, а злые люди извели! – крикнул кто-то.
– А всё Васька! – подхватил из толпы сердитый голос – Доколе терпеть будем? Всё они – Шуйские. От их вся погибель наша. С Грозного царя еще мутят, змеи скаредные, покуда до престола доползли. И отстать не хотят.
– Ну, ну, язык-то не больно распускай, – лениво прикрикнул хожалый. – Чего стали?
Толпа, ворча, стала понемногу расходиться.
Михайла тоже пошел, сам не зная куда. И вдруг он спохватился. Ноги привели его в самое неудачное мест – к хоромам князя Воротынского. Надо бы сразу повернуть назад, но любопытство его разобрало. У ворот толпа сгрудилась, – драка не драка, а крики, хохот, визг бабий, детский рев.
– Чего там? – спросил Михайла прохожего, выбравшегося из толпы.
– Да холопы Воротынского на бабу-нищенку пса натравили, она визжит, а мальчишка ее, ровно волчонок, за мать вступается, ревет, за ноги холопов хватает. Ну, они, ведомо, хохочут. Им то любо. Развелось их на Москве, бездельников, холопов боярских, ровно саранчу нанесло, – пробормотал, уходя, прохожий. – Пропасти на их нету!
Михайло вдруг вспомнилось Тушино, Невежка, Рожинский со своей сворой.
«Так ведь то ляхи, мелькнуло у него, а тут свои же, да еще холопы».
Михайла, забыв, чей это дом, бросился в самую гущу, растолкал любопытных. На земле лежала растрепанная баба, дворовый пес рвал с головы у нее платок, а она прятала лицо в землю, отбивалась ногами и заглушенно стонала. Маленький
