с трудниками на Соловки отправились три инока, которые летом и даже осенью бродили, собирая деньги на обитель, доходили даже до Ярославля, а зимовать собирались в скиту на Анзерском острове. Они везли с собой две большие кожаные кисы с деньгами – в Архангельске поменяли пожертвованную медную мелочь на серебро и даже на золотишко. А зимовать собирались на Анзоре, в скиту.
– В скитах тепло, – объяснил один Савелию. – Дрова не казенные. А в обители порой случается, что мерзнешь. Там все строение каменное, от камня холодом тянет, а в скитах поставлены срубы, сложены хорошие печки. Грешен, не могу умерщвлять плоть морозом, я лучше пост на себя построже наложу.
Савелий Морозов затосковал – до него дошло, что обратного пути нет, теперь на материк – разве что в мае, когда вскроется устье Двины и начнется хоть какая-то навигация. Не побежишь ведь в Архангельск или даже поближе, в Онегу, по льду, да еще без гроша за душой.
Он поглядывал на Василия и Катюшу – было любопытно, как они устроят свои тайные делишки в обители. Даже на Катюшины ноги поглядывал – обула ли она коты?
Женщины, ожидая приказа лезть на телеги, стояли на крытом крылечке. Катюша поверх шубки куталась в большой красно-синий клетчатый платок, другим платком, сереньким, повязала голову, причем по-старушечьи, не то по-монашьи, прикрыв лоб и щеки. Подружки, Арина и Лукерья, перешептывались, как всегда, Федуловна бормотала молитвы.
Родионов и Гриша Чарский тихо разговаривали, гордец Славников молчал. Савелий был им сильно недоволен – за время пути все трудники обращались к Савелию Григорьевичу, что-то спрашивали, что-то советовали, один этот – ни словечком не порадовал. Морозов злорадствовал: вот ужо в обители сломят твою гордыню…
Рядом с Савелием Григорьевичем стоял Ушаков. Просто стоял, молчал, не шутил. И вид у Сидора Лукича был пасмурный, на роже написано: кто сунется – изругаю в пух и прах. Он явно не желал плыть на Соловки. И Василий Игнатьевич столь же явно показывал: Ушаков, я тебя вижу, и попробуй только сделать три шага в сторону. Все это было Савелию непонятно. Трудничество – дело добровольное, отчего же Василий чуть не силком тащит туда человека, не желающего трудиться? И отчего человек покоряется напору Василия – совершенно непонятно.
Пристань, откуда поморы на кочах забирали паломников, трудников и грузы для Соловецкой обители, была в Соломбале. Туда можно было добраться на извозчике или на телеге по очень длинному наплавному мосту, который на зиму еще не разобрали.
Сейчас судов там было мало – те, что везли в Архангельский порт товар из Колы, Кеми, Онеги и Мезени, ушли домой до весны. Доставлять новый товар не имело смысла – те парусники, что забирали его в Норвегию и прочие дальние страны, торопились уйти до начала октября, пока устье Двины не схватилось льдом.
Пока трудники добрались до Соломбалы – дождь перестал, только малость моросил.
Их высадили на пристани, и Василий сразу указал заветренное
