меня в казане, в котором варили молоднякам сосункам телятам пойло.
Как я там очутился, сколько лет прошло, и не смогли ни я, ни моя мама сообразить, как я свалиться с печки, русская печь, и сверху ещё спали всегда дети и старики. Потом угодить в этот огромный совсем не целебной водицы и не аквариум. Почему не сварился. Хотя свалился. А крышка на этом огромном казане была как вафельница, на поперечной верхней части казана, из досок была ось, чтоб не открывать тяжёлую крышку, её просто нажимали на край и сыпали туда крупу или проверяли готовность этого варева. Вот я свалился и сама она захлопнулась. На этой поперечине.
Как это варево успело остыть и не сделать из меня, страшно подумать что. Кто и как меня спас?
… А неделю тому прошло 6 дней, меня украли горные бандиты но наш начальник отряда беженцев, автоматной очередью доказал, что они украли. И усадили меня в корзину, где сидели их ребятня три человечка.
Это была война сорок первый год. И мы, ну не мы. Взрослые эвакуировали домашний скот подальше от линии фронта. И забрались в Кавказские горы. Вот там и случилось это. Потом остановились и жили в землянках там, около Каспийского моря. Мама рассказывала. И. что бы там со мной было. Явно не детский сад с продлёнкой, и субботами, воскресеньями, какие сейчас бывают.
*
– Мой собеседник, капитан почесал затылок.
– Похвалил за память, и дал добро ещё на одну историю, где мне тоже пахло не малиной.
Теперь уже я почесал затылок и поблагодарил за внимание, к моему купанию но, не в священной купели.
***
Керчь. Ремесленное училище. Мы на военном заводе, Залив назывался тогда, да и сейчас. Хотя прошло опять двадцать пять, а точнее, более, чем шестьдесят пять. Неделя теории в училище. Неделя практики. Я в цехе номер пять на стапеле. Перед стыковкой секций корабля они стоят, а мы и работяги, завершаем положенные работы. То фаску рубить отбойным, пневматическим аж иней летит с этого молоточка, а сталь на верхней палубе семёрка, если не ошибаюсь. Приходилось и в кормовом отсеке, весьма стеснённом, клепать кронштейны гребного винта. Помню, ух, ох и работа, не зря нас судосборщиков дразнили глухарями. Это не птичка, щебечет, потом, глухой, как пень после смены, я тогда на гармошке учился играть, так в общежитии хоть и не шумно вечером, а после смены в ушах треск, звук гармошки как гвоздь по стеклу. Какие там мелодии, Семёновну, частушку, тогда уже мог выдавать, плохо улавливал пианиссимо, как говорят музыканты.
Да ещё и там в отсеке, где на века закрепили этот кронштейн, горн с дымком, правда кокс уголь, он хоть и бездымный, не задохнёшься как от горючки, такой уголь был. Только он, этот хорошо горевший и не дымивший, не способен был греть до посинения не нас, а метал до красного, а потом чуть почти белого цвета, заклёпки для кронштейна гребного винта. И воот, горн – жарко там бывало и зимой в морозы, хоть и крымские не северные.
А мне тогда нужно было вместе с рабочим, к верхней палубе, но снизу, комингс люка рядышком, просверлить и потом заклёпки на переборке. А она, эта полоска стали как бы на потолке.
Рабочий отлучился, пошёл в инструменталку,
