ее приунывший шедевр.
В тот раз никто не узнал, что под каждым поблекшим цветком скрывалась роскошная вышитая роза.
Весь день новобрачную овевал запах умерших цветов, а когда где-то пробило полночь, платье увяло.
– Смотрите! Новобрачная завяла, как цветок! – завопил какой-то ребенок.
Все повернулись к новобрачной, быстро забытой посреди этого праздника, и на тело моей матери обрушился громовой, великолепный, мощный и дружный смех, какого деревня до тех пор не знала.
Не осталось никакого следа за кормой и никакой родниковой воды, ничего не осталось, кроме оглушительного рева грязной волны.
Она сбила с ног мою мать.
Молодую чету со смехом отвели в брачный покой и, пошатываясь, ушли допивать вино и догуливать ночь.
Смех догорал много лет. Изредка вспыхивал, как тлеющий пожар. Его сразу узнавали, он мог в любую минуту зародиться в глотке старухи, и та беспричинно обнажала расшатанные зубы. И всегда его подхватывали глотки по соседству. Этим смехом заражались, он передавался, как передаются болезни, и лица лопались, раскрывались, будто гранаты. В воздухе всегда оставалось несколько зернышек, готовых прорасти у кого-нибудь во рту. Время от времени деревню сотрясали взрывы хохота, люди до колик смеялись над женщиной, которая венчалась в белом платье и увяла в день своей свадьбы.
Об этом сложили песню.
Медовый месяц
Моя мать посмотрела на тяжелое белое платье, упавшее к ее ногам, и присела на корточки, чтобы собрать расплескавшуюся ткань.
По ту сторону ширмы ждал разморенный в ночном комнатном тепле мужчина.
Ее знобило за слабым заслоном из дерева и ткани. Ее дрожь передалась нарисованным цветам.
Она встрепенулась, услышав долетевшую из темноты мелодию аккордеона – свадебный подарок пропащей девки.
Наконец она вышла в сорочке. Ее сосредоточенное лицо обрамляли густые и мягкие черные волосы. Лежащий на кровати мужчина поманил ее к себе.
И разом, не медля, ни слова не сказав, в нее вошел.
Грубое полотно, на котором она, мечтая об этой первой ночи, вышила их инициалы, раздражало голые ягодицы, кожа горела от того, что терлась о простыню под навалившимся и быстро толкавшимся в нее мужчиной. Он яростно в нее вцепился, грубо раздвигал ляжки и так тискал груди, что она прикусила язык, чтобы не закричать. Он стал ей более чужим, чем был до помолвки, когда смотрел на нее во время мессы, а она стыдилась отвечать на его взгляды, чувствуя, как тяжело они липнут к ее губам, грудям и бедрам.
Теперь он входил в нее, уже на нее не глядя.
Все закончилось быстро. Скрип затих. Он рухнул на нее и вышел, отделился от взрезанного им посередине тела.
Моя мать неподвижно лежала с раскинутыми ногами, беззащитная, в задранной до плеч сорочке, и ждала, не произойдет ли что-нибудь еще. Она прислушивалась к каждому нервному волоконцу, исследовала саднящую
