24-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
МЕЖДУ НЕБОМ И БЕЗДНОЙ…
БЕЗРОДНАЯ МОГИЛКА
– Бабань, а бабань?
Мальчишка лет семи бегал кругами вокруг седовласой, чуть полноватой старушки с добрыми, на удивление ясными голубыми глазами.
– Нукось, хватить бегать то, заполошнай…
– Баб, а мы куда идём?
– На кладбишшу…
– А зачем?
– Паска скоро, великай праздник! Надо прибрать могилки-то, чтоба и тама усё красиво былО…
– А зачем?
– А ето чтоба наши родненькие на нас не обижалися. Вот. Значить, чтоба знали, что помнють их.
– А кто там, бабань?
– Мама тама моя, и деда твой, Иван, – старушка перекрестилась, – царствия им Небесного…
– А я не помню…
– Ды куды тама, – она горестно взмахнула рукой, – тебе ишшо и у помине то не было, как тебе помнить то… А тятя мой, тот у сорок втором сгинул… Иде-то у Крыму головушку сложил… И братка Петя тожа, под Сталинградом лежить, бедненький…
Они приблизились к старому, заросшему травой деревенскому погосту. Само кладбище расположилось на небольшом пригорке, за которым под утренним солнцем, поблёскивает своими спокойными водами небольшое, поросшее по краям камышом, озерцо. Шумы от проходящей мимо трассы почти не слышны. Здесь царит покой, изредка нарушаемый чиканьем просянки, да кряканьем чирков на озере.
– Баб, гляди, – малыш указал пальцем в чистое, голубое небо, – гляди…
Баба Нюра задрала голову вверх.
– Ааа, ет степной орлик, Тимоша…
– Большой какой!
– Дааа, хищник! Добычу высматриваить.
– Кого, бабань?
– Мышек-полёвок, сусликов… Разнаю живностю…
Тимка погрозил кулаком: « Уууух, лети отседова, хышник!»… Старушка открыла давно выцветшую, местами с облупленной краской, скрипучую калитку.
– Ну усё… Пришли…
Широко перекрестилась и повернулась к малышу.
– Воона, тама, мамка моя, лежить, горемышныя.
Они двинулись к могилке по узенькой заросшей тропочке. Остановились у могилки с выкрашенным крестом в изголовье. Кое-где, за осень успела прорасти трава, щедро поливаемая дождями, вымахала в человеческий рост. И высушенная зимней стужей, так и осталась торчать здесь огромными, нелепыми бодыльями… А кое-где, обогреваемая весенним солнышком, начала проклёвываться и свежая зеленеющая поросль.
– Ну, здравствуйтя, мои хорошаи… Как вы тута… Лежитя… А мы вот, – она кивнула в сторону маленького внучка, – с Тимошай, убраться пришли…
Она снова перекрестилась и принялась за дело. Через некоторое время могилка уже сияла чистотой, украшенная, как пасхальное яичко, свеженасыпанным беленьким песочком, набранным на кургане, неподалёку от озерца…
– Усё, Тима. Теперя к деды пойдём. Припозднилися мы с тобой. Усе уж почти убралися, одни мы осталися… Могилка бабы Нюриного мужа была «современной», с высоким, засыпанным песком, надгробием из нержавейки и металлическим, выкрашенным серебрянкой крестом. С привинченной фотографии весело улыбался Тимошин деда Ваня.
– Баб, а деда радуется, что мы пришли?
– А то, как не радоваться. Эх, от ба он тибе хоть разик увидал ба, при жизне то…
Она нагнулась к могилке и начала свою работу.
– Бабань…
– Аюшки?
– А это чья могилка?, – он указал на заросшую бурьяном одинокую могилку с покосившимся набок деревянным серым крестом.
– Энта, – она махнула головой, – дык соседка моя, баба Дуня, царство ей Небесное, хорошая была, добрая. У войну у ней уся семья погибла, сыны – на фронти, а дед ейнай апосля вернулси весь как есть изранинай, и помяр ускоря… Одна она осталыся… Безродныя могилка то… Вот я и убираюся тута. Чё жа, жалко… Можа и тяте с Петюней хто приберёть, глядишь…
– Страшно, баба…
– Чего?
– Одной то совсем…
– Дааа… Ты, Тима, дёргай то травочку у ней, дёргай.
Малыш усердно начал дёргать с трудом поддающиеся былины с могилы неизвестной ему старушки.
