можно заключить из общего контекста, сказаны Бестужевым о простом народе, – но и о том, что называется «обществом», он был не лучшего мнения. «У здешних жителей, – пишет он, – нет ни добродушия, ни одной благородной черты в характере, и делать зло, чтобы показать, что они могут что-нибудь делать, есть их первое наслаждение. Можете себе представить, что я не избег их злословия или за то, что сам не кланяюсь, или за то, что мне иные кланяются. Но я, как и всегда, мало о том забочусь»… «Истинное гостеприимство обледенело в этом отечестве сорокаградусных морозов: тут только выставка. Я не посещаю собраний и знаком только с двумя домами. Иногда меня навещают и наводят на меня скуку; видел я у себя даже хорошеньких дам. Но да будет тому стыдно, кто превратно истолкует мои слова».
К дамам Александр Александрович был всегда неравнодушен; и позднее, как мы увидим, они вносили большое разнообразие и даже большую тревогу и печаль в его походную жизнь. Но в Якутске – насколько следует из его писем – однообразное течение этой жизни их вторжением не прерывалось, и Бестужев влачил свои дни, хотя – не без мысли о дамах – и изображал собой, как он сам говорил, «модную картинку». Сердце «просило практики», но, кажется, что в Якутске этой практики не было…
Жизнь вообще была очень скучная, если не считать тех редких моментов, когда судьба заносила на север какого-нибудь нежданного гостя; но, конечно, и с этими гостями отношения были далеки от сердечности и притом не по вине Бестужева. Единственный человек, с которым Бестужев мог поделиться если не чувством, то хоть мыслями, был проезжий немецкий ученый, доктор философии Эрман, с которым у Бестужева завязалась потом ученая переписка.[193]
«Жизнь моя весьма однообразна, – писал он братьям. – Одолеваем ленью, но только вовсе не «сладкой», я порой лежу по целым дням, подняв ноги на стену и вперив глаза в потолок… иногда брожу один, иногда с Захаром (т. е. с его товарищем по поселению гр. Захаром Чернышевым) по полям и болотам с ружьем. Иногда выезжаю в горы на лошади, которую нанял я здесь, и там, при жужжании комаров и шуме тальника, мечтаю о том, о сем, а пуще о ничем. Просыпаюсь рано, но как мое первейшее наслаждение лежать в постели, то нередко Захар стаскивает меня к чаю. Около часа обедаем, иногда за чашкой кофе заводим полугрустный разговор о Чите, иногда переживаем снова петербургские вечера, в 6 пьем чай, потом гуляем, вместе или порознь, как случится; около 11-ти ужинаем и обыкновенно тут питаемся мечтами вместо десерта. Потом то же, что вчера».
Скоро пришлось Бестужеву расстаться и с Чернышевым. «Он, мой compagnon des larmes, non d'armes, уехал так поспешно, что едва успел выговорить adieu, так что последнее Dieu относилось более к путешественнику, нежели ко мне, – писал Бестужев в марте 1829 г… – Я не предаюсь, однако, плаксивным жалобам, я в ровном расположении духа». Что, впрочем, означало это слово «ровное»? «Моя жизнь хуже, чем ничто, – говорил он вскоре после отъезда товарища. – Обычные слова часовых при сменах: «все обстоит благополучно» могут служить ей эпиграфом. Такое
Ученое письмо Бестужева из Сибири Эрман не получил и только спустя много лет прочитал его в собрании сочинений Бестужева.
