изобличающая в ней безнадёжную, безусловную «не даму из общества»! Речь её звучала забавно, не будучи вульгарной, но была, пожалуй, подчас чересчур забавна!
Она пользовалась за обедом ножом и вилкой, как хорошо воспитанная англичанка, следуя, конечно, примеру своего отца. Бывая одна в их обществе, она держалась как подлинная леди. Странно было видеть её в чепчике и переднике гризетки, хотя это и шло к ней. Вот и всё, что можно сказать об её английском воспитании.
Но стоило появиться в мастерской одному-двум французам, как она мгновенно преображалась и становилась совсем другой Трильби – такой смешной и острой на язык, что трудно было решить, которая из двух более привлекательна.
Следует признать, что у неё были и свои недостатки – так же как и у Билли.
Например, она терзалась невыносимой ревностью, если в мастерскую приходила какая-либо другая женщина – позировать, чистить, мыть, подметать, словом, делать что бы то ни было. Она ревновала даже к грязной, подвыпившей старушенции, которая пришла позировать Таффи для его картины «Утопленницу вытащили».
– Ведь позировать могла бы я сама!
При этом Трильби сердилась и дулась – но недолго, оскорблённая в своих лучших чувствах бедная страдалица, готовая простить сама и быть, в свою очередь, прощённой.
Она с готовностью отказывалась от работы с другими художниками, только бы почаще приходить позировать для своих друзей англичан. Даже Дюрьен имел серьёзные основания быть ею недовольным.
Кроме того, она была требовательной в своей привязанности: ей хотелось, чтобы ей постоянно твердили, что её любят, и она делала обязательно всё по-своему, даже когда штопала носки или пришивала пуговицы, что, конечно, являлось довольно невинным упрямством. Но когда дело касалось кройки и шитья подвенечного платья для невесты очередного тореадора, это упрямство выводило Лэрда из себя.
– Откуда ей знать о невестах тореадоров и об испанских подвенечных платьях? – возмущённо вопрошал он, как если б, будучи сам тореадором, он отлично в этом разбирался! Такова была отрицательная черта в характере нашей неотразимой Трильби.
В порыве дружбы она глядела на всех трёх одинаково ласковым взором, но подчас, когда она позировала Таффи или Лэрду, Маленький Билли, поднимая глаза от своей работы, встречал её серые глаза, прикованные к нему, полные невыразимой нежности, голубиной кротости и тёплого, мягкого сочувствия. В ответ сердце его начинало трепетать, рука так дрожала, что он не в силах был рисовать, и как бы в полусне ему вспоминались глаза его матери, которая часто глядела на него таким же взором, когда он был ребёнком, а она – молодой красавицей, чью судьбу не омрачали ещё ни заботы, ни горе. И слёзы, всегда готовые подступить к глазам Билли, закипали в его душе, и он с трудом удерживал их.
В такие минуты мысль о том, что Трильби приходится позировать обнажённой, вонзалась в его сердце как нож.
Правда, она
