ответа, но тут вмешался другой гость: «Вы правы, поведение губернатора…»). Неверс отошел. Ему хотелось послушать о губернаторе, но он не желал ввязываться в интриги. Неверс повторил про себя фразу незнакомца, фразу Ламберта, заключил, что «всякая вещь есть символ всякой другой вещи» и остался доволен собой. Запомнил он и некую госпожу Верне. Она томно ходила кругами, и Неверс подошел с ней поговорить. Сразу узнал о том, как возвысился Френзине: еще вчера подметал пол в питейном заведении, а сегодня – «король» местных золотых приисков. Выяснил, что Ламберт – комендант островов и что Педро Кастель, губернатор, сам расположился на островах, а коменданта отправил в Кайенну. Это неприемлемо, Кайенна всегда являлась центром управления. Но Кастель всегда идет против правил, он хочет оставаться один на один с заключенными… Еще эта госпожа осудила Кастеля за то, что он пишет и публикует в престижных специальных журналах короткие стихотворения в прозе.
Перешли в столовую. Справа от Неверса сидела госпожа Френзине, слева – жена президента Банка Гвианы, а напротив, за четырьмя гвоздичками, изгибавшимися арками над высокой вазой синего стекла, – Карлота, дочь хозяев дома. Вначале постоянно звучал смех, было весьма оживленно. Неверс заметил, что вокруг него разговор затихал. Правда, по его собственному признанию, он сам не отвечал, когда к нему обращались, а старался припомнить то, что вычитал вечером в «Ларуссе». Преодолев «амнезию», Неверс с энтузиазмом обрушил на гостей свои знания: он заговорил о страже порядка Бентаме, который написал «Защиту лихвы», изобрел гедонистический подсчет общей суммы счастья и тюрьмы-паноптиконы; помянул также систему бесполезных принудительных работ и унылые застенки Оберна. Вроде бы отметил невзначай, как гости, едва он умолкал, спешили сменить тему, но лишь позднее ему пришло на ум, что вряд ли было уместно в таком обществе рассуждать о тюрьмах. Неверс совсем запутался, уже не воспринимал того немногого, о чем говорилось вокруг него, как вдруг из уст госпожи Френзине услышал (так ночью мы слышим собственный крик и просыпаемся) имя: Рене Гиль. Неверс «поясняет»: Я-то сам хоть в обмороке, хоть в бреду могу вспомнить поэта, но то, что о нем упомянула госпожа Френзине, было удивительно. Он спросил ее довольно дерзко:
– Разве вы знаете Гиля?
– Да как не знать-то? Не сосчитать, сколько раз я сидела у него на коленях, в кафе моего отца, в Марселе. Я тогда была девчонкой… барышней то есть.
С внезапным благоговением Неверс поинтересовался, помнит ли она какие-нибудь строки певца гармонии.
– Я-то не помню, а вот дочь может прочитать нам красивое стихотворение.
Надо было спасать положение, и Неверс тотчас заговорил о кодексе Олерона, этом важном coutumier [31], установившем принципы плаваний по океану. Постарался вызвать в сотрапезниках возмущение против ренегатов или чужестранцев, утверждающих, будто автором кодекса являлся Ричард Львиное Сердце. Предостерег их также и против более романтической, но столь же надуманной
Свод правил
