мать. Она ответила, что Ильзе была жертвой Гитлера, как и множество людей, втянутых в эту войну. Объяснив, она рассудила, что вопрос исчерпан, и моя бабушка никогда больше при мне не упоминала об этом. Сейчас, спустя столько времени, я не могу понять, почему во мне оказалось так мало любопытства. Мне было бы совсем нетрудно просто пойти и поднять судебные архивы. Возможно, я боялся.
Прочитав исповедь Ильзе, Вы будете иметь все основания счесть ее чудовищем. Знайте же, что она была измучена, изъедена тоской, и ее конец был отнюдь не благостным. Когда я наблюдал за ней, лежавшей на смертном одре, мне казалось, что она как будто до конца боролась с незримым врагом.
Я не пытаюсь умалить ее ответственность. Но не могу не задаться вопросом – а как поступил бы я сам, если бы меня направили в такое отвратительное место. Да и была ли у нее свобода для маневра? Можно ли остаться человечным в тех рамках, где правилом является бесчеловечность? Эти вопросы не дают мне покоя. Я не узнаю в ней той простой женщины, которая плакала от гордости, когда я успешно сдал экзамен на адвоката. Как будто всегда были две Ильзе, которых никак не слить воедино. Та, что была запертой в шкатулке, в конце концов разрушила другую. Мне хотелось бы сохранить память о той, какую мы все любили в лоне нашей семьи.
Признаюсь Вам в этом иллюзорном желании, дорогая мадам. Я думаю о той убитой польке. Надеюсь, Вам удастся воздать ей по справедливости, не навлекая на мою семью бесчестия».
Ирен закуривает у окна. Этот человек взывает к ней словно к богине, высеченной из камня, способной не моргнув глазом взвесить – кто чего стоит. В едином порыве он и осуждает, и оправдывает, так и не сказав, кто убил эту женщину, ограничившись прошедшим временем: «убитой женщины», он умоляет не разрушать его семейство. Душераздирающая и хорошо знакомая песня.
Свершившие убийства – не его ответственность, но следы жертв высвечивают черные дыры, и запекшаяся кровь порочит потомков. Наследнику хочется избавиться от непосильного долга. Если ради этого ему приходится обращаться к француженке-архивистке – так она может его успокоить: Ильзе Вебер заплатила сполна – куда больше того, к чему приговорил ее военный трибунал, и она выплачивала свой долг до последнего вздоха.
Сигаретный дым тает на фоне омытого ливнем пейзажа. Силуэты и времена перепутываются, воскрешая в памяти то пасхальное воскресенье двадцатилетней давности. Семейный обед, которым они с мужем собирались отметить ее беременность, закончился катастрофой. Снова у нее перед глазами – лицо свекра, искаженное гримасой ненависти. Она не хотела никого осуждать, но высказалась вполне определенно. В тот день любовь мужа к ней надломилась. Она снова стала иностранкой у порога их общего дома.
Какой иронией отдаются в ее душе слова адвоката: «Она сказала мне, что, хотя вы даже не немка, но порядочны и достойны доверия». Знал бы он, что она натворила со своим браком. Хаос, который она устроила как раз к рождению сына.
