тем больше охота берет жениться, право же, хоть завтра под венец! Брови-то, верно, жженой пробкой чернишь?
– Слыхала я, есть такие ветреницы, только я не из их числа.
– А глазки-то лазоревые! Слов у меня от смущения не хватает.
– Не очень-то ты смутился, пан, коли так ко мне приступаешь, даже мне удивительно.
– Это тоже наш смоленский обычай: на бабу и в огонь смело идти. Ты, моя королева, к этому привыкай, так всегда будет.
– Ты, пан Анджей, от этого отвыкай, так не должно быть.
– Может, я тебя и послушаюсь, чтоб мне головы не сносить! Хочешь – верь, моя панна, хочешь – не верь, а я бы тебе под ноженьки небо подостлал! Я для тебя, моя королева, и другим обычаям готов научиться. Знаю ведь, простой солдат я, больше в ратном стане доводилось бывать, нежели в панских покоях.
– Одно другому не мешает, мой дедушка тоже был солдатом, а за добрые намерения спасибо тебе! – ответила Оленька и так сладко поглядела на пана Анджея, что сердце у него растаяло тотчас, как воск.
– Ты, моя панна, на веревочке будешь меня водить!
– Что-то не похож ты на тех, кого на веревочке водят! Хуже нет, чем с такими строптивцами.
Кмициц в улыбке открыл белые, точно волчьи, зубы.
– Как! – воскликнул он. – Неужто мало розог обломали в школе об мою спину святые отцы, чтобы выбить из меня эту строптивость и вбить в голову всякие честные правила?
– А какие же вбили лучше всего?
– Коли любишь, падай в ноги – вот так!
При этих словах пан Кмициц уже был на коленях, а панна Александра, пряча ноги под стулец, кричала:
– Ради бога! Этого тебе в школе в голову не вбивали! Ах, оставь, оставь, не то я рассержусь… да и тетка сейчас войдет!
Не вставая с колен, он поднял голову и заглядывал ей в глаза:
– Да и пусть целая хоругвь теток придет, я не откажусь, что охота мне любить тебя!
– Вставай же, пан Анджей!
– Встаю.
– Садись, пан Анджей!
– Сижу!
– Злодей ты, Иудушка!
– Вот и неправда, я когда целую, так от всей души! Хочешь, докажу?
– И думать не смей!
Однако панна Александра смеялась, а он весь сиял от радости и молодости. Ноздри у него раздувались, как у молодого жеребца благородных кровей.
– Ай-ай! – говорил он. – Что за глазки, что за личико! Спасите, святые угодники, а то не усижу!
– Нечего угодников звать. Четыре года сидел, покуда сюда собрался, так сиди и теперь!
– Ба! да я ведь знал только портрет. Я этого живописца велю в смоле вымазать да в перьях вывалять и в Упите кнутом прогнать по рынку. Я тебе все скажу, как на духу: хочешь – прости, нет – так голову руби! Думал это я себе, глядя на портретец: красивая девка, ничего не скажешь, да ведь красивых девок хоть пруд пруди – успею! Покойный отец все торопил ехать, а я ему
