разве не мог он быть с теми, кто, стоя по горло в поднимающейся воде, все еще пытался уберечь свои скудные пожитки, не веря в неотвратимость небесной кары. Он чувствовал, как дрожит от страха малыш, прижавшийся к материнской ноге, и как переполнен горем старик, который протягивал руки мужчине, несущему на плечах безжизненное тело сына. Потом он перевел свой взгляд туда, где посреди прибывающей воды раскачивалась утлая посудина. Обезумевшие люди стремились отвоевать в ней для себя хоть какое-то место. Они еще не осознали всю бесполезность этих попыток. Они еще надеялись на чудо. А вдалеке, незыблемый, как скала, возвышался ковчег, наглухо задраивший двери, и какая-то группа людей – не сам ли Ной со своими сыновьями – сталкивала баграми в гибельные волны тех, кто старался в последнем усилии ухватиться за его борта.
Глава Ватикана, которому было уже за шестьдесят и за которым закрепилась слава несгибаемого воина, непрестанно расширявшего границы католической веры, растерялся. С кем он был сейчас? С праведником Ноем, спасенным Господом? Или с теми, кого ожидала неминуемая гибель?
Потрясенный, спускался Папа Юлий II с верхней площадки лесов. Только у самого выхода он обернулся к непрерывно кланяющемуся слуге художника и молча приложил палец к губам.
Во дворе Ватикана остановилась повозка с дровами, в которую впряжен был маленький ослик. Папа прошел мимо, и ослик повернул голову в его сторону. Юлий II вспомнил, что точно такую же голову он видел только что на фреске Микеланджело. Ослик стоял на скалистом возвышении среди людей, с молчаливой обреченностью ожидавших своей гибели. Папа, словно отгоняя наваждение, потряс головой и, оглянувшись по сторонам, торопливо наложил на себя святой крест.
Микеланджело вернулся в капеллу только под утро. Над вечным городом шел дождь, смешиваясь с ледяной крупой. От острых его капель приходилось прикрывать глаза, а мелкие ледышки застревали в бороде, украшая ее наподобие бисера. Он размотал шарф и благодарно кивнул слуге, который всю ночь поддерживал огонь в многочисленных жаровнях, расставленных на полу. Прежде чем снова подняться на леса, необходимо было согреть посиневшие от холода руки. Он держал их над поддернутыми огнем угольками, а мыслями был уже там, на самом верху, у плафона, где предстояло писать фреску «Жертвоприношение Ноя». Он вдруг понял, каким будет пламя жертвенника: таким же, как эти пляшущие язычки, согревавшие его руки.
Микеланджело медленно взобрался на самый верх. Вся стужа промерзшего здания скопилась здесь под плафоном, на котором вели ожесточенную битву со смертью голые тела, застигнутые потопом. Ему казалось странным, что они не чувствуют ни запаха краски, ни сырости штукатурки, ни этих волн холода, гулявших вдоль потолка, настолько теплыми были их тела, настолько они все еще полнились жизнью, не желающей мириться с неизбежным.
И все же чего-то его фреске
