Иваном Поддубным. К ее образу жизни журналистки и одинокой женщины он относился пофигисти-чески-настороженно, но особо его волновала ее, стремительно нарастающая беспощадной лавиной, влюбчивость, которая, если ее не предупреждать, ежедневно охлаждая порцией цинизмов и категоризмов, грозила перерасти из лавины, нарушая всякую логику, в неуправляемый вулканический вы-плеск прилюдных лобызаний и прочих сумбурных, не свойственных его по-нятиям об интимности, действий с ее стороны. Переживая уже за будущее, Тимур повиновался волнам ее темперамента и какой-то неведомой ему досе-ле, самозабвенной, не считающейся со всем остальным миром, любви кре-ветки к лобстеру, причем в некоторые моменты креветкой был он. Каждый раз, не желая идти у Киры на поводу, он все же уступал ее хоризматическо-му натиску, видя как она получает удовольствие от его укрощения.
И он знал, что играет с ней в поддавки, но как только привыкнет к ее командам, все кончится, и он постарается бежать или как трус, или как ге-рой – не имеет значения и, возможно, как все бежавшие до него. Но он отку-да-то знал, что все будет неожиданно, и он разрушит их идиллию раньше, чем Ума поймет, что он уже не тот как прежде, и даже не стоящий дыбом, а, скорее, вырванный коготь зверя, висящий на груди Гойки Митича. «Семья важней, а Кира – не семейный человек. А что ж ты здесь делаешь, похотли-вец?» – спрашивая, корил он себя, слушая, как она пренебрежительно рас-сказывает про шаловливых племянников сестры.
– Ох, не люблю я этих озорников: от них одни проблемы. Глупыши. – от-кровенничала она.
Он, уподобляясь Макиавелевским цезарям Борджия, улыбался, считая, что это не его дело: объяснять ей всю прелесть материнства и все же выска-зывался.
– Потому что у тебя их нет – вот ты их и не любишь.
– Да, возможно, но это же такая ответственность. Я не из тех, кто так рис-кует.
Тимур любил лежать на ее синем плюшевом диванчике, протянув ноги, слушая Крейга Армстронга и Джо Кокера и ему слышались мавританские мелодии, похожие на импульсы в осциллографе, которые своим всплеском настраивали его начать наконец действовать. Он был Робинзоном, а она его Пятницей, помогающая собрать мозаику бытия, кому-то что-то рассказать о здоровом питании, о том, что нельзя запивать после, а только до, о спаси-тельном грейпфруте. А под Френка Синатру он думал: «Родить бы тебе, Ки-ра, от Дольче и Габаны такого вот, как Фрэнк, и тогда ты в миг бы подобре-ла, стала терпимее и мудрее». А она, благодарная и счастливая, не догадыва-ясь, о чем он думает, подносила ему бокал с холодным пивом или фужер красного вина к глазунье или к салату и рыбе, и они кушали вместе, разгова-ривая тем сумбурнее и громогласней, чем больше выпито. Она разрешала ему курить в комнате, словно хотела навсегда или только на время пропитать комнату мужским духом, задымить, затопить, и чтоб он впитался так сильно в поры ткани, чтобы никакой Тайд не вытравил даже после неизбежного, как в тайне они оба но не сговариваясь
