против литературы, будто она ни на что не годна, он брюзжал теперь по адресу всех дворов и кабинетов и терзал друзей зрелищем полипообразных инфузорий, чтением вслух Гумбольдтовой таблицы пальм и запахом настоящего слонового черепа. Наука приобщает его, наконец, к истине, не требуя обременительного обходного пути через нас, грешных. Узнав людей, он полюбил скелеты.
Я уже говорила: он остался тем, кем был. Я повторяю это утверждение, настаиваю на нем. Гёте после всех моих увещеваний остался прежним беспардонным мечтателем и бездельником. Так как же, позвольте вас спросить, можно упрекать меня в том, что я погубила карьеру человека, чье продвижение вообще было сплошным маскарадом?
Скажут: кому в этом мире удавалось так быстро пробиться, как ему? Те, кто так говорит, не знают его. Он, видите ли, сам – целый мир. Когда он накропал свои первые стансы в мою честь, он принес их мне со словами: «Вот видите, дорогая, теперь и немцы умеют слагать стансы».
Непосредственность, с которой он намекает на свою посмертную славу, столь же возмутительна, сколь смешна. Он обращается с Сократом, как с придворным советником Виландом. Хуже того, он обращается с сократами девятнадцатого и двадцатого веков, теми сократами, которые придут после нас, как с придворным советником Виландом[3]. Все они – его закадычные ближайшие друзья, придворные советники виланды.
И, обращаясь запросто с этими героями прошлого и будущего, он в то же время дает понять, что мы-то – не герои. Если ему нужно появиться при дворе, он уже заранее испытывает утомление. Весь цвет аристократии для него только сборище любопытных уродцев. Еще бы: ведь ни единое их слово не задевает в нем ни одной струны. И не то чтобы он плохо настроен, – нет, это они все фальшивят. К сожалению, мы были настолько запуганы, что извиняли такого рода капризы.
У нас вошло в привычку терпеть, что он уединяется от общества и рисует акварели, и мы внушили себе, что попросту обязаны уже загодя ставить для него краски на стол. Пусть только у него будет занятие, если мы ему наскучим. Нам-то, грешным, можно и поскучать. Никто не задавался вопросом: почему он не развлекает нас? Кто освободил его от всех светских обязанностей? Если ему, как и нам, не приходит в голову ничего забавного, – это просто человеческая слабость, и мы бы с готовностью ее простили, но ведь ему нужды нет что-нибудь придумывать. И вот мы сидим без акварелей и чувствуем, что виноваты, что обременяем душу бессмертного.
Вот видите, Штейн, чего я достигла своим смягчающим влиянием. Ценой огромных усилий я устранила самые броские, самые скандальные неприличия: он больше не топает на нас ногами. Но распущенность, лежащую в их основании, но самомнение, глубоко оскорбляющее всякое мужское и особенно женское сердце, – его я не смогла устранить. Сегодня, как и десять лет назад, Гёте напоминает мне спесивого индюка. Он был бродягой – я его воспитала; теперь мы имеем воспитанного бродягу: гения.
Виланд, Христоф Мартин (1733–1813) – немецкий писатель эпохи Просвещения. Переводчик Шекспира, Горация, Цицерона и Лукиана. При веймарском дворе занимал должность учителя сыновей вдовствующей герцогини Амалии. О поэме Виланда «Оберон» Гёте писал: «…до тех пор, пока поэзия остается поэзией, золото – золотом, а кристалл – кристаллом, поэма «Оберон» будет вызывать общую любовь и удивление как шедевр поэтического искусства».
