твердыми предметами и совершал много других ярких художественных жестов.
Художника, говорил Пушкин, надо судить по законам, которые он сам над собой установил. Болелова судить было невозможно – он не признавал над собой никаких законов, особенно же законов ханжеской морали и Уголовного кодекса. Видимо, по этой причине Болелов не стеснялся никого: ни стариков, ни детей, ни беременных женщин – ни, паче того, главных редакторов.
Раз в полгода Матвей Никанорович Хрустальный выступал с отчетным имущественным докладом. Все собирались в актовом зале, он выходил на сцену в дорогом сером костюме, долго и тщательно разворачивал бумажку. Глаза его горели гарпагоновым огнем, пальцы чуть заметно перебирали невидимые дивиденды, голос переходил с дисканта на баритон.
– В прошедшем полугодии мы приобрели теплоходик, колбасный завод и типографию… – говорил Хрустальный по бумажке.
– Мы приобрели! – громко перебивал его Болелов, делая ударение на слове «Мы». – Мы приобрели!
И хохотал утробным басом – как сказали бы древние римляне и аптекари, «де профундис»…
Считалось, что владельцем и учредителем газеты является трудовой коллектив. Однако все знали, что настоящим хозяином был Хрустальный. Все знали, но молчали. Смеялся почему-то один Болелов.
– Ты идиот, – говорили ему друзья и доброжелатели, – тебя уволят!
– Это вы идиоты, – отвечал великолепный Болелов, – это вас всех уволят – и правильно сделают.
Прав, по гамбургскому счету, оказался Болелов. Всех уволили, а те, кто остался, ответили за это бессмертием души… Я это не к тому говорю, что хочу осудить людей, работавших и работающих в «ГМ» по сей день. Просто слишком много компромиссов требовала от журналиста служба в этой газете.
Впрочем, все это случилось позже. А сейчас Болелов хохотал – самым невежливым и непристойным образом.
При первых раскатах хохота Хрустальный прекращал отчитываться и внимательно поверх бороды смотрел в зал. Увидев, что это Болелов, Хрустальный невнятно поминал чью-то мать и продолжал доклад.
Болелову все сходило с рук. В газете он считался юным гением и Христа ради юродивым.
В «ГМ» многие звали себя гениями. Но Болелов принципиально отличался от остальных. Он не только назывался гением, он и был таковым.
– Убью, гады, – добродушно говорил он всем остальным, когда эти остальные своей болтовней мешали ему писать. И все послушно замолкали, потому что знали – убьет и не поморщится.
Болелов состоял в отделе литературы и искусства, но был выделен в особую штатную единицу, и Рваке не подчинялся. Да и не мог он ей подчиниться. Это было все равно как Наполеона подчинить какому-нибудь прапорщику.
Рвака, которую никто и никогда не звал юным гением, ревновала. Тайком от Болелова она пробовала
