прежней пылкостью.
Я устыдился себя самого и, подойдя к креслу, поцеловал ее в голову.
– Прости меня, мать. Не сердись. Я знаю, как это бывает. Мне самому случилось повалить пару девиц, которые вовсе не собирались этого делать. И если кто и думал о них плохо, так только не я. Но если царю Эгею нужен еще один копейщик, пусть ищет у себя дома. Пусть он и оставил тебя, но с хорошим подарком – наделив сыном, который не сделает этого.
Она глубоко вздохнула, издав полусмешок:
– Бедный мальчик, ты не виноват в том, что ничего не знаешь. Поговори с дедом. Пусть лучше он все расскажет тебе.
Я запустил руку в ее расчесанные волосы и, отделив одну прядь, обмотал ее конец вокруг пальца. Мне хотелось сказать, что я мог бы простить человека, которого она выбрала для своего удовольствия, но не того, кто взял ее и отправился восвояси. Я задержался, но только для того, чтобы переодеться. Гнев требовал, чтобы я подчеркнул свое достоинство. Моя лучшая одежда была скроена из темно-красной оленьей кожи: короткая куртка, расшитая золотыми бляшками, и короткие штаны с бахромой из лайки под стать невысоким сапогам. Пристегивая к поясу меч, я вспомнил, что никто не смеет являться к царю с оружием.
Когда я оказался наверху узкой лестницы, голос его разрешил мне войти. Дед недавно простудился и еще не выходил из своей комнаты. Плечи его прикрывала накидка, а возле кресла стояла чаша со смесью вина, молока и ароматных трав, которую пили подогретой, на дне ее еще кое-что оставалось. Дед выглядел осунувшимся, на нем уже начинал сказываться возраст. Но я не мог забыть свой гнев и потому молча стоял перед ним. Поблекшие старческие глаза обратились ко мне, и я понял: дед все знает. Потом он коротко кивнул мне и указал на скамеечку возле себя.
– Можешь сесть, мой мальчик.
По привычке я подвинул скамеечку и сел. Дед долго был царем, и казалось, даже его пальцы умеют повелевать – так в кифаре прячется музыка. И только обнаружив себя на привычном с детства месте, поставив ноги на вытертую медвежью шкуру, обхватив колени руками, я понял, как он одурачил меня. Чаша с питьем стояла возле моего лица, от нее пахло ячменем и медом, желтком и вином, а еще – старостью и детством. Я ощутил, как мой мужской гнев сделался детским. Надо мной моргнули водянистые глаза деда с налетом раздражения, с которым старики, утратив свою силу, относятся к молодым.
– Ну, Тесей, рассказала ли тебе мать о твоем происхождении?
Скрючившись у ног его, с сердцем, полным горечи, я отвечал:
– Да.
– И ты хочешь расспросить об этом меня? – Я молчал. – Или же предпочитаешь узнать у своего отца? – Я не доверял своему языку, ведь передо мной был царь. – Теперь, когда ты покажешь этот меч, он признает тебя своим наследником.
Удивление заставило меня говорить.
– Зачем это ему, повелитель? У него наверняка найдутся сыновья в собственном доме!
– Из них никто не рожден в браке. Что касается остального, учти: пусть он эрехтид,[40] что само по себе неплохо, мы принадлежим к дому Пелопа,
