все исчезло. Наступила звенящая тишина, и я почувствовала его взгляд даже раньше, чем заметила его. Я всегда его чувствовала, его взгляды казались отдельными существами, которые обволакивают мою кожу. Когда я обернулась, то увидела так хорошо знакомый мне взгляд: брови отца изогнуты, из карих глаз напрочь исчезло всякое веселье, вместо него они полны чем-то одновременно мрачным и тупым.
– Сними обувь, – сказал он.
Семнадцать лет спустя, в нескольких милях от того озера, он убил семью, которую завел после нас – свою сожительницу и ее пятнадцатилетнюю дочь, – прежде чем направить пистолет на себя. Моего отца следовало опустить на дно могилы в бледно-голубом гробу, что значит «убийца». На похороны почти никто не пришел, служба шла полностью на греческом языке, и годами после этого мне снилось, что отец жив и пришел за мной. Проснувшись, я гуглила, чтобы вспомнить, где именно похоронен отец. Но все это было после, а тогда я еще не могла всего этого знать. Я знала только, что не хочу снимать обувь.
– Снимай, – снова сказал он, и если бы ему пришлось повторить это в третий раз, то я бы не смогла не послушаться.
Он прикрепил вспышку к корпусу своей камеры «Никон». Та издала протяжный высокий звук.
Прислонив свою удочку к шершавой коре дерева, я пальцами ног поддела поближе к пятке свои кеды, подделку фирмы «Кедс», и запустила их прямо в гущу ближайшего куста. И снова взяла в руки удочку. Подушечки моих стоп сморщились от прохладной земли, в основном заваленной галькой и палками, хотя иногда кое-где там пробивались и клочки сорной травы.
– А теперь закатай штаны и спускайся в воду.
До заката оставалось несколько часов, и солнце большую часть дня было загорожено полосой облаков. Скорее всего, тогда был март, а может, уже и апрель – из памяти у меня быстрее всего выветривается время, но воздух был достаточно прохладным, чтобы носить куртку, и вода была студеной. Я хотела сказать: «Нет, это плохая идея, очень холодно», – но, когда он был в таком настроении, я радовалась уже тому, что не забывала дышать. Мне понадобились годы, чтобы обрести слова, которые означали именно то, что я думала, найти для них опору в рыхлой земле моего детства.
Пока отец вертел в руках камеру, я всматривалась и оценивала: люди были вдалеке – те самые неудачники у самого входа – я могла услышать их голоса, но никого из них не было достаточно близко, чтобы увидеть нас, если не считать утиную семью, что разрезала водную гладь по прямой линии в сторону противоположного берега. Часть меня хотела к ним – выстроиться с ними в линию, выпятить еще не оформившуюся грудь, высоко поднять голову и скользнуть в направлении горизонта – но другая часть меня хотела швырнуть в них камень. Один из утят подотстал, и его мама вернулась за ним. К моему горлу подступил комок.
– Иди, – сказал отец.
Поначалу меня удивили крупные камни на дне озера, сглаженные течением, но покрытые илом. Я опиралась на свою удочку, как на хлипкую трость – так я пыталась удержаться
