облака в рассветном небе —в каких местах проделать вход
лучам, желающим узреть в пейзаже
основу времени, сгустившегося в звук
людских речей: стога укажут
запасливость, стремящуюся ввысь
в порыве пьедестальном.
Кусты глядят на реку, дозревая
до облачных плодов, но всё же
оставим шелесту нагие ветви,
пружинящие от людских касаний.
Акация в зарю не зря впивалась:
удержан миг, не впал в себя же,
наполнена словесная держава
доступным светом, знаньем анатомий.
А кто шуршит переносным полуднем,
теплом страничным тешит пальцы —
побудет в шкуре чтения, и всякий
по буквам разберёт строенье тела.
Что кроме гула в сердце у игрушек —
лишь снег, всё иссушающий, да омут ваты,
пустынная зима уютных бутафорий:
скрипучий белый пенопласт, ты – заготовка
снежка, круглеющего в детскую ладонь.
Засыпан в облако всеобщий наполнитель,
открытым говорением побудь, свобода.
Прожилки в листьях, обнимайте вязью
дневное зрение, освоившее сквозь
как способ знания, входящего в полесок,
а после – как предлог: в служебной речи
есть части, что блюдут регламент бунта
и распорядок строгого восстания: о них
века расскажут после детства
в глаза, стекляннее любых сосулек.
Следы реки, три века отступившей
назад, доступная продажа:
здесь можно выкупить права на имя
речного дна – и называться донным
скоплением предметов, ставших мутью,
а можно корабельный остов
берёзам навязать как образ счастья,
полёт натягивая птичий, словно снасть,
себя назвав пресветлый парус.
Насытятся недобрые приметы
и примут дань, перебегут дорогу
любую, но не эту, проторённую с востока
в слова: как славно перечень пополнить
обочин, вымытых дождём приречным:
забор есть путь для размышленья,
ступают мысли по жердям, вдыхая
идею разделенья, а за ними
какое время устремится следом?
Кошачий вой над рыбьими костями
сгущался, призывая поединок
как принцип древний, потому неинтересный
игре лучей над гаснущим компостом —
когда-то разожжённый запах тленья
пушистыми угля́ми перепрыгнет
ограду, скроется в соседской
беседе, в крик переходящей;
воскреснут рыбы, обрастая плотью световой.
Тряхнули на границе засыпанья
пейзажную нагретость, словно одеяло,
хранящее остатки прошлых снов.
Течение, конечно, многослойно:
сквозняк придонный, плоскость фактов,
придавленных всей водной массой —
не то, чего сердцам хотелось,
нырявшим
