таят глубины.Непроходимой речью кто укутан,
о чистых не смолчит волнах:
«На водах – катером – муляжная линовка,
творись для человечьих букв,
для муторных лучей обвалистой приглядкой
восстанет берег, говоря песками
следы, исполненные книжной тишины…»
Продолжить хлебной речью о себе:
огонь для музыки, конечно, оживёт —
втекать заместо выдоха во флейты;
вода воспрянет духом, дух – водой,
земля встряхнётся, но не дрогнет
на словаре стоящий дом.
Поспешен флагов рваный холодок.
О плоских зёрнах (каждое имеет номер),
о пыльных зёрнах (так желанна пыль) —
бескрайний мир, продолжи расширенье
до самой звёздной светлоты:
отсчитаны круги размола,
но цифры протестуют, уходя
с прохладных циферблатов, измельчивших
сердцá до состояния частиц
словесных, смахнутых природой.
Мы не такими выскажем словами
всё счастье, а крылами мельниц,
ведомых ветром в повторенье:
пятно окружности, твои края
столь ровные, что зря к тебе приложены знамёна,
ты рассосёшься и сольёшься с небом
(как песня, не уймётся лопасть).
Поспешность приравняли к боли,
страницы книг в целебный порошок
перемололи жерновами забыванья:
проём дверной ударен дверью,
краснеет угловатый свет, болит
залиться синевой – других не нужно
рассвету дефиниций.
На поле урожайном собрались
для дела, для поживы скороспелой,
охранным силам сговор предлагали,
военной памятью (взошедшей прежде,
чем волны в тишину плеснули,
пытаясь чувство в чувство привести) —
да-да, военной памятью пощекотали
полнеба, предвкушая смех и свет.
Травинкой в подреберье распрямилось
другое время, смятое полкáми;
пружинит стебель: вытолкнуть нетрудно
из тела все сомнения о хлебе,
приравненном к дыханию: вот звенья
метафор, вот неоновая привязь
чуть видных городов, ветвящих корни
сквозь мрак подземный, чтобы выйти —
помолодев, у сердца, у реки.
«Какого голода вам надо,
когда нутро неотличимо от
простора…» – так они сказали,
и тут же превратились в «я» и «ты» —
в краю таких обозначений
ограда огороду не нужна,
покуда жердь в себе лелеет гвозди
и перекладины собой горды́.
Для бледности нет видимых причин.
На берегу рассвет делили,
словесные отхватывая части;
насколько позволяла звоном цепь —
собака подбирала крошки,
вода молчала и впивался в голос
матерчатый ошейник, чьи волокна
размягчены дождями
