по ней можно подняться и с первого этажа, а можно и отсюда – узкие каменные ступеньки, вытертые до блеска за несколько столетий, виднеются в дальнем конце широкой лестничной площадки. Вместо перил – провисшая веревка, небрежно закрепленная вдоль стены. Осторожно иду наверх, придерживаясь за шнур. Никогда не любила этот путь.
Оказавшись на третьем этаже, включаю свет. Загораются три подслеповатые лампочки из четырех. Передо мной – длинный коридор с низко нависшим потолком. Пыльные абажуры над лампочками давно потеряли форму. Примерно в середине коридора – дверь в детскую, где у нас с Ханной были смежные спальни. Кладу ладонь на знакомую ручку в свою старую комнату. Мебель – моя кровать и платяной шкаф – затянута чехлами, а вот и танцующие жирафы на стене. Почти не выцвели за эти годы. Странно, но мне они запомнились немного другими.
После того, как Ханна пропала, я съехала из своей спальни. Не хотела жить наверху одна, да и мать настояла, что мне следует занять комнату на втором этаже. Редкий случай, когда мы с ней были единодушны.
Открываю дверь в спальню Ханны. И здесь мебель в чехлах. Кресла покрыты изъеденными молью одеялами, шторы задернуты. Я пересекаю комнату, осторожно ступая по скрипящим половицам, и раздвигаю занавеси. В воздухе немедленно повисает пыль, заставляя меня закашляться. Дневной свет озаряет унылое запустение: смотреть здесь не на что, по сравнению с тем утром, когда Ханна меня покинула, ничего не изменилось.
Меня словно обокрали. Не следовало приходить сюда. Слишком много всплывает воспоминаний, только радостных среди них маловато. Я-то надеялась вновь испытать то восхитительное тепло, что каждый раз охватывало меня при виде Ханны, рассчитывала восстановить в памяти счастливые мгновения: как чудесно мы с ней проводили время, какой любовью и заботой она меня окружала, как я была предана своей няне… Нет, в душе пусто, лишь вернулись ослепляющая боль и смятение, которые я пережила в то утро, когда вошла в покинутую спальню.
Надо уходить. Протягиваю руку к шторе и вдруг кое-что замечаю: окно выходит прямо на кабинет отца, расположенный в другом крыле дома. Никогда прежде не обращала на это внимания. Наверное, в детстве мне мешал высокий подоконник, за которым я видела лишь небо. Интересно, знал ли папа, что он на самом виду в своем святилище? Мне отчего-то становится не по себе.
За Руби приезжаю в школу слишком поздно – неправильно поняла сообщение от учительницы. Будущих одноклассников уже забрали, и дочь ждет меня в компании учительницы на игровой площадке. Сидит на скамеечке, опустив голову, и мрачно шаркает подошвами по мягкому покрытию. У меня сжимается сердце, и все же стараюсь говорить бодро:
– Ну, как прошел день?
– Руби была великолепна, – рассказывает миссис Армстронг. – А какой у нее прекрасный почерк!
Сев в машину, дочь вздыхает:
– Они сказали, что я выгляжу полной дурой из-за дурацкого акцента, а еще обозвали заносчивой, потому что я живу в Лейк-Холле… Они меня ненавидят!
