что ей предстоит мучиться угрызениями совести. Но она не чувствовала даже капельки угрызения. Что-то было не так. Странно, ведь дома, где она была такой прилежной, такой чудовищно правильной, она мучилась постоянно.
Угрызения всех мастей: сердечные переживания, обиды, разочарования, полный отказ от любви к себе. А сейчас, сбросив с себя всю благочестивость и оставив ее лежать, как кучу промокшей одежды, она чувствовала только радость. Перестать быть прилежной, она наслаждалась своей наготой. Нагая и торжествующая. Пока в сыром смоге Хэмпстеда сердился Меллерш.
Она попыталась представить Меллерша, попыталась представить, как он завтракает и думает о ней что-то неприятное; и вот сам Меллерш начал мерцать, порозовел, стал бледно-фиолетовым, стал очаровательно голубым, стал бесформенным, стал переливчатым. Наконец Меллерш, поколебавшись с минуту, исчез в лучах света.
«Что ж, – подумала миссис Уилкинс, глядя ему вслед. Странно, что она не могла представить себе Меллерша, но она знала каждую его черту наизусть, каждое выражение его лица. Она просто не могла представить его таким, какой он есть. Она могла только видеть, как он растворяется в красоте, в гармонии со всем миром. Привычная молитва возникла у нее в голове, и она поймала себя на том, что вслух, в порыве благодарности, благословляет Бога за то, что он создал ее, сохранил и дал ей все блага этой жизни, но прежде всего за Его бесценную Любовь. А Меллерш, в этот момент сердито натягивавший ботинки перед выходом, и правда с горечью о ней думал.
Она начала одеваться, выбрав чистый белый наряд в честь летнего дня, распаковывала чемоданы, прибиралась в своей очаровательной комнатке. Она двигалась быстро, целеустремленно, ее высокая тонкая фигура держалось прямо, ее маленькое личико, которое дома так сильно морщилось от усилий и страха, разгладилось. Все, чем она была и что делала до сегодняшнего утра, все, что она чувствовала и о чем беспокоилась, исчезло. Каждая из ее тревог исчезла подобно образу Меллерша, растворясь в цвете и свете. И она заметила то, чего не замечала годами, – когда она причесывалась перед зеркалом, она подумала: «Мои красивые локоны». Долгие годы она не вспоминала, что у нее есть такая вещь, как волосы, заплетала их вечером и расплетала утром с такой же поспешностью и безразличием, с каким зашнуровывала и расшнуровывала ботинки. Теперь она вдруг увидела их, накручивала на пальцы и радовалась, что они красивые. Меллерш тоже забыл о них, ведь ни слова не говорил. Когда она возвращалась домой, то обязательно привлекала внимание. «Меллерш, – говорила она, – посмотри на мои волосы. Разве ты не рад, что у твоей жены вьющиеся волосы и цветом как мед?»
Она рассмеялась. Она еще никогда не говорила Меллершу ничего подобного, и сама мысль позабавила ее. Но почему она этого не делала? Что ж, раньше она его боялась. Смешно бояться кого бы то ни было, а особенно своего мужа, которого видишь в самые обыкновенные моменты его жизни, например
