тебя – и ни разу, чтоб целиком. Я неустанно тебя вспоминал, мельчайшие детали, выискивал что угодно, что утаилось от глаз остальных. Казалось, тело сжимают в чьих-то цепких пальцах – я скрючивался, чтобы уцелеть, – но затем бросают ввысь, толкая в спину и грудь одновременно. Кричат: «Падай вверх!». Мне было страшно. И при этом я знал, что бояться нельзя – лучше не жить. Мне хотелось верить, что там, в Ливерпуле, мы виделись не в последний раз. Мне было бы обидно оказаться забытым раньше времени.
Я должен был сказать об этом и о многом другом до того, как оторвался от земли, до того, как сел в машину, до того, как перестал видеть твои глаза. Но стоя напротив тебя, я чувствовал одну безъязыкость да усеченность всего своего тела – мы так и не обнялись.
Берегут ли немые руки или относятся к ним так же, как мы к горлу или голосу – имеем и не ценим? Я где-то слышал, если те и руки теряют, то обретают чувствительные щеки. Кому-нибудь в мире вообще пригодились чувствительные щеки?
Я сидел, думал и не хотел чувствовать, что мои горят.
Облака в начале осени были в точности, как клочки необработанного хлопка. К ноябрю небо приняло цвет белой майки, которую по ошибке постирали с черным, и оставалось таким до первого снега. Стоило ему выпасть, как его сгребли вместе с остатками раскисшей листвы в сырые грязные сугробики, небо отряхнулось от серости и прояснилось. Солнце не грело и к обеду светило тускло, как в Заполярье – по касательной. Ветви облетевших деревьев были одеты в прозрачное сияние, а квелые зеленые кусты были похожи на замороженные брокколи. Лужи лопались и ломались. Я пинал ледышку по дороге на работу, думал о тебе, в наушниках всегда играла «Варвара».
О тебе и наших нескольких встречах (они разбудили меня, растормошили, выпотрошили) я старался думать как можно реже, чтобы не мучить себя горячим комом, который поначалу всякий раз вставал между челюстями. Потом воспоминания с тобой постепенно съело далью – и стало легче.
Когда я вернулся в родной город, сразу же продлил абонемент в бассейн. В него я ходил дважды в неделю еще с тех пор, как одна из преподавательниц, не человек, а высокий голос в тонких кардиганах с бесконечными рукоплесканиями, рассказала, что регулярно плавает со студенчества – полезно для спины. В этой женщине было что-то от песни Битлов «Norwegian Wood», поэтому идея мне понравилась.
Жизнь вообще шла своим чередом, не только у меня, но и у домочадцев – так я называл соседей по старой девятиэтажке, в которой каждый был друг с другом знаком. Весь остаток августа парень сверху, с детства отличавшийся глазами таких размеров, какие бывают лишь у индийцев, ремонтировал свою машину напротив подъезда. В октябре горел мусоропровод, и мы с подбоченившейся соседкой с лестничной клетки вызывали МЧС, стояли, смотрели на столп дыма, и она морщила нос, выпячивая большие губы. Соседка всегда напоминала мне мавританку, а в тот момент особенно – ее щеки огрубели от загара заядлой дачницы, он не сходил даже к концу октября.
