едва удерживался от смеху…
– Да вот еще три чубука, пять рубашек, шестая на нем, сабля, кобура от револьвера, туфли, – пересчитывал недвижимость Цукато его наперсник.
– Нет, нет… Я буду жаловаться!! – Раздавшийся в это время звонок, заставил Перекладина идти отворять двери.
– Что случилось? Что случилось? – быстро спрашивал высокий, красноносый мужчина, по образу похожий на купца прасола [Оптовый скупщик в деревнях мяса, рыбы, скота и сельскохозяйственного сырья для перепродажи. (уст.)]… Это был кредитор Вараксин.
Как и Шельмензону, Перекладин ничего не ответил, но только приотворил дверь и показал на гроб… Прибывший остолбенел и открыл рот от изумления… но привычка взяла свое, он медленно перекрестился.
– Когда?.. – тихо спросил он…
– Вчера вечером… Вдруг сделалось дурно, через час готов… Доктор Самохвалов говорит удар!..
Гость и хозяин прошли через зал, и проходя мимо гроба, посетитель не преминул вторично перекреститься и поклониться покойнику. Они прошли в кабинет, где уже сидел Шельмензон.
Начался разговор, как, каким образом получить уплату по векселям, превращенным за смертью должника, в ничего не стоящие бумажки. Звонок раздавался за звонком. Один за другим являлись кредиторы, с каждым проделывалась та же пантомина [пантомима (уст.)], как с Шельмензоном и Вараксиным, все проходили через зал, всматривались в покойника и совсем ошеломленные являлись в кабинет. Не прошло и часа со времени прибытия Шельмензона, как все были в сборе.
Каждый по-своему выражал свое сожаление об утрате, один проклинал покойного, другой ругался, сжав кулаки, третий называя сам себя дураком, с отчаянием сидел, склонив голову на руки. Вдруг, среди общей тишины, последовавшей за общим возбуждением, раздался голос Перекладина.
– Господа, – говорил он, – вы все собрались сюда для того, чтобы найти какой-либо способ выручить хоть часть своих денег, – я, один только я состоял не кредитором, а должником дорогого товарища, царство ему небесное!..
При этих словах лица у всех прояснились, каждый почувствовал хоть слабую надежду получить частицу капитала.
– Да, господа, бывали и у Ивана Ивановича более счастливые дни… он тогда был готов, делиться последним, и я несколько раз пользовался его услугами. Сколько я ему должен… не знаю, не помню – понимаете, между товарищами…
– Значит, вы нам уплотите?.. – вмешался Шельмензон.
– Вовсе не значит господин Шельмензон… Я только говорю, что мне тяжело у себя в квартире слышать проклятия и упреки, относящиеся к человеку, которого я глубоко любил и который много раз делал мне одолжения. Я не настолько богат, чтобы уплатить все его долги, но я готов был отдать все, что у меня есть, чтобы избавить память покойного товарища от оскорблений!..
– Браво, молодой человек, это честно, это очень честно, это по-военному! – воскликнул отставной интендантский протоколист Гребешков, считавший себя почему-то военным…
– Да! Да! Это очень благородно!.. Благородно!.. – заговорило несколько голосов…
– Но
