не нужно…
– Совершенно верно… мне бы только пугнуть хорошенько.
– А разве они богаты? – улыбаясь, спросил брехач [Лгун, лжец], поняв, наконец, в чем дело.
– Не без того… разве я бы иначе женился…
– Пугнем… Отчего не пугнуть… на том стоим… а на какую сумму примерно пугать, – уже совершенно шутливым тоном острил бракоразводных дел мастер…
– Ну, дуй их горой – пугай на сто тысяч!
– Идет!
Перо заскрипело, строка за строкой грязнила бумагу и через час прошение было написано, подписано и отправлено в консисторию.
Уставший от долгой дороги, старый князь Андремелек, был к тому же крайне взволнован объяснением с дочерью, и хотя родное, хорошее чувство говорило и подсказывало ему, что она невинна, но искушенный опытом жизни, видя кругом себя такие частые примеры падения, князь не мог отогнать от себя злой мысли, что дочь его – тоже человек, с телом и кровью… что и она не безгрешна…
Робкий звонок прервал его размышления.
Через несколько секунд вошел лакей и доложил, что какой-то незнакомый господин желает видеть Тамару Михайловну Цукато… что, несмотря на объяснения, что она больна и не принимает, он настойчиво требует видеть ее по делу… Что у него под мышкой портфель, а в руках бумаги.
– Да кто он такой? – переспросил старик.
– Говорит по важному делу, а фамилии не сказывает.
– Ну, так зови сюда… Я приму…
Слуга ушел. Старый князь никак не мог сообразить, что это за человек, который смеет так назойливо врываться к нему в дом, к нему, от которого на Кавказе, трепещет целая область. Несчастный забывал, что он в Петербурге, а не в горах.
Вошел человечек маленький, невзрачный, в потертом виц-мундирчике, с бронзовыми пуговицами, с волосами, зачесанными наперед и с подбородком, когда-то бритым, но густо заросшим щетинистыми волосами.
– Имею честь рекомендоваться, с петербургской духовной консистории исправляющий должность протоколиста, коллежский регистратор Федор Тимофеев сын Неопалимский.
– Что же вам от меня угодно, милостивый государь? – заговорил грозно князь, приподнимаясь с места.
– К вашему сиятельству ничего-с, а к дочке вашего сиятельства, госпоже Цукато, Тамаре Михайловне, бумажка есть, наисекретнейшая, в собственные руки.
– Давай сюда! Какая бумага?
– Иначе, как по принадлежности, в собственные ручки, за должной распиской, выдать не могу.
– Бумагу! Тебе, говорят, бумагу? – сверкнув глазами, крикнул старик, выпрямившись во весь рост и наступая на струсившего приказного.
– Насилие, ваше сиятельство, по статье 142 устава строго воспрещается… Я человек маленький, ваше сиятельство, помилуйте!.. Чем же я виноват… наша должность…
– Какая бумага?.. Какая у тебя к моей дочери бумага, ни я, ни она никогда дел с судами не вели… Говори, какая бумага?
– Самая
