никто. Она просто не позволяла этого, боясь, как бы напыщенно это ни звучало, осквернить воспоминания о единственном мужчине, которого любила.
Тут же ее передернуло второй раз, потому что брудершафт они с доцентом Кузиным совершенно точно не пили. Стало предельно ясно, что вечер ее будет испорчен мерзкими приставаниями этого козлодоева.
Она долгим взглядом посмотрела на Димона и спокойно ответила:
– Во-первых, я вам не птичка, Дмитрий Павлович. А во-вторых, на ты мы, как мне помнится, не переходили.
Тот спохватился:
– Так за чем же дело стало, Екатерина Николаевна? Брудершафт, я полагаю, исправит ситуацию!
На Катин взгляд, ситуацию могло исправить только резкое падение доцента за борт с условием стопроцентного невозвращения, однако, соблюдая политес, она поднялась с шезлонга:
– Извините, Дмитрий Павлович, мне нужно припудрить носик.
После чего поднялась на верхнюю палубу и присоединилась к девчонкам: якутянки ловили солнечные лучики, загорая прямо на носу теплохода.
Речная прогулка была прекрасна, а потом пароход причалил к какому-то острову посреди реки, и гульба продолжилась уже на суше. Все было замечательно: и шашлык из баранины, курицы и свинины, и море хорошего алкоголя, и великолепно подобранное музыкальное сопровождение – колонки вынесли на палубу, и девчонки отрывались по полной. Катя и наплясалась, и наелась до отвала нежнейшей баранины, запивая ее своим любимым красным сухим вином, и, пока было солнце, назагоралась, наконец, перед поездкой в Крым. Однако чудесный денек, а потом и звездный вечер омрачал назойливым оводом вьющийся вокруг нее Дмитрий Павлович.
«И ведь парень-то, на самом деле, хоть куда, – разглядывая доцента, грустно размышляла Катя. – И тебе рост, и очочки вполне интеллигентские в хорошем смысле. И трицуха вон – аж выпирает из рукавов поло, а трицуху накачать после сорока – это вам не фунт изюма. И даже ноги немного вкривь, как и должно быть у хорошо тренированного мужика. Да другая бы от счастья, наверно, с ума сошла, если бы за ней такой видный мужчина приударял… Ан нет. Никто мне не нужен, потому что Корольков обрек меня на одиночество».
Снова вспомнив о найденной в глубине комода записке и о том, как поговорили они с Сашей по телефону – смущенно, скомканно, толком не поняв, зачем был этот звонок, – Катя решила: вернусь из Крыма, позвоню ему еще раз. А если он все-таки опередит меня, позвонив сам, назначу ему встречу. Скажу – надо поговорить.
То ли принятое решение насчет Королькова сподвигло ее, то ли просто снизошло озарение, но доцента Кузина Катя все-таки отшила.
«И почему я раньше не догадалась так сделать? – почти с ужасом думала она. Терпела эти липкие домагательства две недели, в то время как можно было прекратить это еще в первые дни. Совсем уже, Екатерина Николаевна, – мысленно ругала она себя, – мышей
