долгое время. Одна из тех немногих настоящих улыбок, которые мне вообще доводилось у него видеть. Она озаряет и его лицо, и все вокруг. И, если честно, меня саму… особенно меня саму.
И поскольку от этой мысли – от этого чувства – мне становится не по себе, я спрашиваю:
– А как насчет второго печенья?
Я никогда никому не рассказывала об этом, так что, надо думать, могу быть спокойна.
Но улыбка Хадсона становится только шире.
– Оно овсяное с изюмом, и по правде говоря, оно тебе не очень по вкусу. Но это любимые печенья мисс Велмы, а никто никогда не заказывает их у нее. Она говорила, что перестанет их печь, но ты видела, что это расстраивает ее, и начала заказывать по одному такому печенью всякий раз, когда приходила в ее кафе, чтобы дать ей повод продолжать их печь.
Я ахаю.
– Я никогда никому не рассказывала про овсяные печенья мисс Велмы.
Его глаза встречаются с моими.
– Ты рассказала про них мне.
Я уже несколько месяцев не думала о мисс Велме. Живя в Сан-Диего, я заходила к ней по меньшей мере раз в неделю, но потом мои родители погибли, я расклеилась и так больше к ней и не зашла. И даже не попрощалась с ней перед тем, как улететь на Аляску.
Мы с ней дружили, что кажется нелепым, если учесть, что она была просто хозяйкой кафе, которая продавала мне печенье, но мы правда дружили. Иногда я сидела в ее маленьком заведении и говорила с ней часами. Она стала для меня бабушкой, которой у меня никогда не было, а я худо-бедно заменяла ей ее внучат, которые жили на другом конце страны. А затем я просто взяла и исчезла. У меня падает сердце, когда я думаю об этом – думаю о ней и том, как она гадает, куда я делась.
Но поскольку в последнее время на меня и без того свалилась куча огорчений, я заставляю себя забыть про свои сожаления и спрашиваю:
– А что еще ты помнишь?
На секунду мне кажется, что он примется давить на меня или, того хуже, начнет рассказывать какую-нибудь историю о моих родителях, которую услышал от меня и которую мне сейчас не вынести. Но он, как всегда, видит больше, чем следовало бы. И уж точно больше, чем мне бы хотелось.
Вместо того чтобы заговорить о чем-то сентиментальном, трогательном или грустном, он закатывает глаза и говорит:
– Я помню, как ты стояла надо мной каждое утро в семь часов и требовала, чтобы я проснулся и начал действовать. Ты настаивала на том, чтобы что-то делать, несмотря на то что мы ничего не могли.
Я чуть заметно улыбаюсь, услышав нотки легкого раздражения в его словах.
– Тогда чем же мы занимались? Я хочу сказать – помимо обмена историями.
Следует долгая пауза, затем отвечает:
– Разножками.
Это совсем не тот ответ, которого я ожидала.
– Разножками? В самом деле?
– Мы проделывали тысячи и тысячи разножек. – На его лице написана невероятная скука.
– Но
