смятения и обиды. Я думала, что честность поможет – ведь мы только что согласились с тем, что именно она нам и нужна, – однако теперь он ведет себя так, будто боится подхватить от меня какую-то заразную болезнь, если между нами состоится настоящий разговор.
– Я знаю, что не обязан, но я тебя провожу. – Он выходит из-за стола, впервые с тех пор, как мы начали говорить, и идет рядом, когда я направляюсь к своему столу.
– Я вполне могу сама дойти до своей комнаты, – снова пытаюсь я, уже более настойчиво.
– Грейс. – Он произносит мое имя устало, как будто все связанное со мной требует от него напряжения. Это выводит меня из себя еще до того, как он продолжает: – Мы избежим ссоры, если я признаю, что ты вполне способна успешно сделать все, за что бы ни взялась? Но я все равно намерен проводить тебя до твоей комнаты.
– Почему я должна позволять тебе проводить меня, если мне очевидно, что ты не желаешь иметь со мной никаких дел?
Он испускает нарочито тяжелый вздох, в котором звучит досада.
– Я хочу одного – спокойно закончить наш разговор, пока я буду провожать тебя до твоей комнаты. – Его четкий британский выговор превращает слова в маленькие острые стрелы, бьющие точно в цель. – Это для тебя достаточно очевидно или мне нужно выразиться более конкретно?
Я собираю принадлежности в рюкзак и сердито смотрю на него. Он тоже смотрит на меня и что-то бормочет себе под нос, я догадываюсь, что он ворчит о том, как я ему надоела. Что ж, это понятно. Я знаю, что выражала свои эмоции слишком открыто, но я стараюсь взять их под контроль. Пусть я расшатана, но это не дает ему права разговаривать со мной, как с ребенком. Если он не хочет, чтобы я и впрямь начала вести себя как ребенок.
Это заманчивая мысль. Да, вероятно, она неправильна, но настолько заманчивая, что я не могу устоять.
Я останавливаюсь, складываю руки на груди и обращаюсь в камень.
Самое приятное в моей ипостаси горгульи то, что я могу становиться статуей, не утрачивая способности воспринимать происходящее – и потому сейчас я вижу, как у Хадсона делаются большие глаза и буквально отвисает челюсть. Возможность наблюдать, как Хадсон теряет дар речи, вполне искупает невозможность дать ему достойный ответ.
Особенно когда он наконец закрывает рот, но при этом не забывает обнажить клыки. Хотя непонятно, что он собирается с ними делать – ведь ему потребуется серьезная помощь дантиста, если он попытается укусить меня в моем нынешнем обличье.
Библиотекарь Амка подходит к нам с явной опаской, словно не знает, хочется ли ей встревать. Я ее не виню. Разумеется, на моей памяти это не первая стычка между учениками, обладающими магической силой, а ведь я нахожусь здесь всего несколько месяцев. Я даже представить себе не могу, сколько таких стычек видела она.
Хадсон что-то говорит ей, но я понятия не имею, что именно, поскольку это звучит так, будто звук проходит через пятнадцатифутовую толщу воды. Она отвечает ему, и, видимо, это совсем не то, что ему хотелось бы услышать, потому что гнев на его
