Константинович, а нам точно заплатят за халтуру-то?
– Тьфу! Побери тебя… Одно да потому. Что ты заладил? Сказано – получишь свои башли. Сработать ещё надо. То дождь, то другая канитель. Каротажка вчера в овраг скатилась: Гуран на ремонт просится. На водовозке не наездишься. И болтать меньше надо. Вынюхивают тут, наушники долбатые! – фырчал Синицын, напяливая лямки рюкзака.
Шкалик в разговоре почти не участвовал. Это подметил Митрич. Списывал на вчерашний инцидент.
Вахта развезла всех по точкам. День занимался по-летнему тёплый. Сбросили фуфайки. Даже Оператор работал с прохладцей. До обеда успели прогнать полдюжины профилей. Лёша Бо, оставив Танюшку Нарву на точке, ушёл с проверкой на буровую. Здесь его скоро сменит Шкалик. А девчонок надо контролировать, особенно Валю Фролову. Последние записи в её пикетажки вызвали смех, а потом оторопь: «…переслаивание алевролитов с прослойками микрозернистого мергеля. Слоистость косоволнистая, прерывистая, линзовидная». Во чешет, а… Надо смотреть в оба. Как не обидеть придирками?.. Больно вспыльчива эта… золотая молодёжь. Валя, после «введения в легенду», особенно близко к сердцу принимает все его поправки и замечания. Попутал же чёрт.
Шкалик не пришёл на точку к Танюшке. У «топографини» случился полудневный простой. Напрасно вглядывалась в горизонт, воображаемый облик не материализовался. Ни на вахтовке, ни пешком никто не явился. Занималась неувязками. Но работа на ум не шла: куда он, запавший под сердце, запропастился? Танюшка прилегла у теодолита и, не сдерживаясь более, пустила слезу. «Любимый… милый… ласковый…» – выговаривала она шепотом, вытирая ладошкой щеки. – Убью, как увижу… ненавижу, ненавижу…».
Шкалик пролежал полдня в траве неглубокой ложбинки. Дремал, пытался забыться и победить отвратное настроение – депрессию, как пишут в романах. Что-то надломилось в его настроениях. Что-то неодолимое выросло за душой. «Человечество чёртово! Что вам всем надо? Почему всё не так? Не срастается, не рубцуется… Саднит». Домой вернулся, не заходя на ужин в кафе. Из лёшиной пикетажки, брошенной на подоконнике, выудил глазами кривые каракульки:
Прощай, Харанор, извини, уезжаю здесь, знаешь, забудешь, как пахнет хвоя…
Из-под пальцев шевельнулись странички, прошелестев словно шёпот девичьих губ. И неожиданно больно вонзились в переносицу жаркие, будто пролившийся кипяток, струи неистощимой тоски. Слёз ли, скрывавшихся в сердечном отсеке. Горечи, сравнимой лишь с тарбаганьей жёлчью…
Отца в Тунгиро-Харанорской впадине не было. Женька почувствовал это вчера, сидя на крыльце харанорского барака. Сердцем почувствовал, или душой познал. Здесь ему делать нечего. Все попытки поисков, точнее, поиски попыток, были ошибочными и тщетными. Пустыми, как поплавок. Зря остался в Иркутии. Зря устроился в тёплом местечке Черемховской провинции, зря болтался по командировкам – городам и весям Забайкалья. Нужно возвращаться
