на фронт, сражаться «за веру, царя и отечество». Я поделился этими ура-патриотическими планами в доме у сестры. Ее муж был часовой мастер, передовых взглядов человек. Выслушав мой юношеский бред, он быстро охладил меня. Развенчал все шовинистические лозунги, а особенно досталось от него царю. На примерах из моей собственной жизни зять объяснил, что царская власть есть анахронизм, от которого народу один вред, что царизм угнетает, нещадно эксплуатирует трудящихся, узаконивает произвол, неравенство, бесправие.
– И за этого царя тебе захотелось воевать?
– Да нет, что-то не очень уже…
Он подробно растолковал мне и про веру и про отечество. Убедить меня в несостоятельности великодержавной пропаганды было нетрудно, ибо, несмотря на зеленый возраст, я успел хлебнуть и батрацкой, и рабочей доли, видел и знал, как живет простой народ России, сколько зла и несправедливости существует в окружающей нас действительности.
К политическим урокам зятя присовокупились разговоры и настроения рабочих на предприятиях и стройках, где выполняла заказы наша артель, и я стал убежденным противником царизма.
Я давно уже не жил у сестры, а снимал комнату на Преображенке, в доме мелкого торговца скотом, барышника Романа Петровича Романова. Рядом со мною ютились сезонники с ткацкой фабрики Балакирева, люди большей частью малограмотные и монархически настроенные. В беседах с ними я все чаще стал ругать царя, между нами вспыхивали яростные, чуть не до драки споры. Я и к забастовке однажды их призывал, на что они мне отвечали, мол, хорошо одиночке бунтовать против хозяев да властей, а ежели у кого семья, дети? Когда произошла Февральская революция, я во всеуслышание заявил:
– Это пока цветочки, а ягодки впереди. Хозяин дома, однофамилец императора, относился к моим речам сочувственно и часто советовал мне быть сдержанней, говорил, что ткачи могут выдать. Однако никто меня не выдал; время было бурное, приближалась пролетарская революция.
Политические страсти кипели и в Москве, и в провинции, куда мы поехали на строительство литейного и котельного заводов. Рабочая масса волновалась, не дремали и хозяева. Ни одного митинга не пропускали главные инженеры, они же пайщики государственного подряда, иностранцы Герман и Перле. Брали слово и поливали грязью русскую революцию, называли ее бунтом темных мужиков, провозглашали незыблемость частной собственности, призывали к покорности начальству.
Их демагогия вызывала раздражение у рабочих. Однажды из толпы им бросили реплику:
– Мало вам нашей крови? Еще захотели!
Герман и Перле пришли в бешенство и обрушились на «бунтовщиков», которым не избежать волчьего билета, кутузки и каторги. Тут уж лопнуло и мое терпение, я подговорил Максима Борташука, мы взобрались на второй этаж лесов, откуда выступали ораторы. Силы нам было не занимать, схватили обоих инженеров, усадили в тачку и под одобрительные
