завизжал во весь голос:
– Не могу!.. Не буду… Я все рассказал… Вы отвечать будете… Я жить хочу…
– Пиши, не доводи до зла, – грозно предупредил Багров.
Лицо Брынзы покрылось испариной. Он снова обмакнул перо и начал писать под диктовку Беляка. Лицо его то бледнело, то краснело. Окончив писать, он взглянул на Беляка глазами, налитыми животным страхом, и поставил внизу свою подпись.
– Не все, – покачал головой Беляк. – Тебя в гестапо больше знают как «Викинга». Напиши и это разбойничье слово. Вот так! Теперь давай сюда. Посмотрим, как выглядит твой диктант. – И он медленно прочел вслух:
«Господин обер-лейтенант Бергер! Мне стало не по себе. Уж больно много сделал я пакостей на земле, на которой родился, и просит она меня досрочно к себе. Совесть мучает меня. Тени погубленных мною безвинных людей преследуют меня по ночам и не дают покоя. Не хочу больше болтаться по свету. Мое последнее предупреждение – не верьте коменданту города майору Реуту. Я знаю много про него, но уношу все с собой в могилу. Он продает вас. Поверьте покойнику. Я не говорил о нем, опасаясь, что мне не поверят. Вот и все. До счастливого свидания на том свете. Надеюсь, что оно не за горами. Брынза (Викинг)».
– Как будто ничего, – заключил Беляк.
Письмо уложили в конверт, запечатали. Брынза написал адрес: «Обер-лейтенанту Бергеру. В собственные руки».
– А теперь пойдем в комиссионный магазин, – объявил Беляк. – Это ключи от него?
Брынза промямлил что-то, кивнув головой.
– Пойдешь посередине, между нами, – предупредил Багров, – и будем о чем-нибудь мирно разговаривать… А если что-нибудь взбредет тебе в голову, фантазия какая-нибудь, прощайся со своей душой. Понял? Пошли.
Наутро по городу поползли слухи, что директор комиссионного магазина покончил жизнь самоубийством. Его нашли повесившимся в магазине. На прилавке лежало письмо, адресованное обер-лейтенанту Бергеру.
Секретарь окружкома Пушкарев и начальник разведки Костров сидели в предбаннике в ожидании своей очереди. Жарко горела маленькая железная печурка. Когда порывы ветра на секунду приоткрывали узкую дощатую дверь предбанника, дым из печурки валил клубами, лез в глаза. Второй день стояла непогода, – опять хозяйничала вьюга, частый гость в этих краях.
Во второй комнате, то есть в самой бане, мылась группа партизан. Шум голосов, плеск воды, шутки и одобрительное покрякивание моющихся явственно слышались за бревенчатой стеной.
Сережа Дымников доказывал кому-то, что в лесу партизанам немецкие минометы не страшны.
– Да я не про то говорю, – возражал кто-то. – Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему. Я говорю, минометы страшны на передовой, на фронте, а ты ведь там не был.
– А тут тебе не фронт?
– Тут особая статья.
– Ну, это правильно, что особая, – согласился Сережка. – А мины я тоже видел. Мне довелось мост охранять, когда наши отходили. Наши обозы только на мост вкатились, а немцы давай мины пускать. Одна совсем рядом со мной упала. Дня три после этого
