таких. У Добрынина глаз наметан, недаром он за него уцепился. Хороший парень!..
Беляк задержал свой взгляд на Найденове, и тот смолк.
– Чудной ты человек, Андрей Степанович, – заметил Беляк. – Все тебе хороши, и сразу ты делаешь окончательные выводы. В таких делах нельзя торопиться. Время покажет. Поработаем – увидим.
Найденов мотнул головой, улыбнулся.
– Слабость у меня такая к людям, Дмитрий Карпович, люблю я их…
– Я тоже люблю, но надо знать, кого любить и за что…
– Это ты, пожалуй, прав, – согласился Найденов.
Андрей Степанович Найденов, в прошлом наборщик типографии, а перед войной слесарь авторемонтных мастерских, занимался сейчас ремонтом примусов и керосинок, чтобы прокормить себя и жену. Всем сердцем преданный делу, дисциплинированный подпольщик, он удивлял Беляка своим неразборчивым отношением к людям. Во всех он видел честных советских патриотов, считал, что каждого из горожан можно привлечь к работе подполья.
Беляк, наоборот, привык тщательно присматриваться к людям. Он не раз напоминал Найденову, что работа подпольщика требует особого, крайне осторожного подхода к каждому человеку.
Поднявшись со стула и поправив маскировку на окне, он подошел к Найденову и спросил:
– Ты видел кинокартину «Ленин в восемнадцатом году»?
– Видел, и не раз, – ответил Найденов. – Стоящая картина! Я ее себе вот как сейчас представляю. – И он показал ладонь.
– Я о ней вспомнил потому, – продолжал Беляк, – что ты сказал «хороший парень». А помнишь, когда Максим Горький пришел к товарищу Ленину ходатайствовать, кажется, насчет какого-то профессора и на вопрос Ленина, что он за человек, ответил: «Хороший человек». Ну-ка, вспомни, что ему сказал Владимир Ильич насчет слова «хороший»?
– Помню, помню, Дмитрий Карпович, – закивал головой Найденов.
– То-то и оно! Я тоже всегда помню. «Хороший – понятие растяжимое и неопределенное». – Беляк помолчал немного. – Герасим мне тоже нравится, – продолжал он. – Мужик неглупый, и хорошо, что себя перед нами вывернул наизнанку. А характеристику мы ему дадим попозднее и по заслугам. Вот, кажется, он опять жалует, – закончил Беляк, услышав шум шагов и голоса в передней.
Открылась дверь, вошел Багров, а следом за ним его тесть. Это был высокий, худой, опиравшийся на костыль старик, с лицом бледным, изможденным, исчерченным глубокими морщинами. Глаза его, сохранившие живость, светло-голубые и добрые, выдавали в нем хорошего, прямого человека. На нем было поношенное пальто на вате с потертым каракулевым воротником, низенькая шапчонка из какого-то рыжего меха.
– С того времени, как под немцем живу, первый раз на свет божий вылез, – объявил старик, переступив порог и тяжело шагая к стулу. – Фу! Устал. А может, это к добру. А? – Он улыбнулся. – Ну, здравствуйте, добрые люди!
Голос у него был сильный, не по-стариковски звонкий, и если бы кто-нибудь услышал его из другой комнаты, непременно сказал бы,
