он из упрямства, своего рода снобизма, а также по соображениям человеколюбия ввел в своем доме запрет на любые произведения не только старинные, но и пользовавшиеся популярностью. Там можно было увидеть современные произведения, авторы которых либо были малоизвестны, либо являлись объектами ожесточенных споров. Эксперт не мог относиться к этим гипотетическим шедеврам, как к работам Палисси, Буля или Коро[50], и потому оценил их в ничтожную сумму.
Словом, в отношении предметов искусства, как и в отношении ценных бумаг, благоразумно было сохранять выжидательную позицию. То были богатства скорее виртуальные, чем реальные, истинную цену которых могло показать лишь будущее.
Сильно ограниченный в средствах, Стефен решил обратиться за помощью к отцу.
Он пришел со встречи глубоко разочарованным, обдумывая такую мучительную дилемму: «Либо неверно, что отец – это прирожденный банкир, либо неверно, что мой отец – это действительно мой отец».
Отец заставил его прождать больше часа в передней в компании Эрманс, которая следила за Стефеном, якобы скрашивая его ожидание. Наконец из гостиной вышли какие-то чудаковатого вида люди, и Стефен сел в кресло, все еще теплое после сеанса, который там проводила мадемуазель Лидия Трюше, экстрасенс, ясновидящая и медиум. Вокруг Пальмиры, вертящегося стола, стояло еще несколько кресел. В спертом воздухе витали завитки благовонного дыма.
Господин де Крошан, не пропускавший ни одного спиритического сеанса, из скромности хотел было удалиться, но отец и сын в один голос его от этого отговорили.
– Вот те на! – воскликнул нотариус, когда Стефен ввел его в курс своих неприятностей. – Стало быть, мсье возобновил обучение…
Они провели в гостиной около часа: если поборники лаконичности начинают говорить, остановить их невозможно. Злобный старик, не стесняясь, изливал душу – быть может, даже не столько из-за того, что его когда-то ослушались, сколько из-за того, что он на протяжении многих лет считал себя обманутым. Слава Стефена стала позором этого жалкого гордеца. Теперь сама судьба признавала его правоту, и, даже не думая о том, что спустя какое-то время судьба вполне может переменить свое мнение, он ликовал, не зная в этом ни меры, ни пощады.
Между тем шевалье встал позади Орлака-старшего и принялся корчить разные гримасы, эзотерический смысл которых Стефену никак не удавалось постичь. В конце концов он догадался лишь, что настаивать не следует, что отказ не будет иметь особого значения, так что в конечном счете, порядком измученный, охваченный безудержным желанием открыть дверь и надрать уши жене Крепена, которая, как он подозревал, подслушивала через замочную скважину, встал, с холодной яростью обнял отца и, не дожидаясь заключительной части обличающей диатрибы, внезапно лишил его аудитории.
Старик уже начал было бранить шевалье, но тот, проскользнув за спину Стефена, шепнул ему на ухо:
– Завтра он женится!
На
