что она насолит колбаснице, если перетянет на свою сторону братца, придавала красивую звучность ее грудному смеху, от которого трепетала ее белая шея. Тут ей вздумалось нарядить Мюша в красивый шотландский костюмчик и бархатную шотландскую шапочку: до сих пор он вечно ходил в разорванной блузе. Но как раз в это время у Мюша проснулась былая страсть к воде. Лед растаял, наступила оттепель. Он искупал под краном, отвернутым вовсю, шотландскую блузочку, подставив под струю локоть так, чтобы вода стекала вдоль пальцев, – это он называл игрою в водосточную трубу. Мать застала его в компании двух других мальчишек, когда они втроем пускали плавать в бархатной шотландской шапочке двух беленьких рыбок, которых Мюш стащил у тетки Клер.
Флоран прожил на Центральном рынке около восьми месяцев в состоянии какой-то беспрерывной сонливости. Невозмутимое спокойствие и размеренная жизнь, которая наступила теперь, после семи лет страданий, вызывала у Флорана ощущение, что он не живет, а прозябает. Флоран отдавался этому мирному течению, чувствуя некоторую пустоту в голове, постоянно удивляясь, каким это образом он оказывается каждое утро на своем кресле в тесной конторе. Эта комнатка с голыми стенами, крошечная, как корабельная каюта, нравилась ему. Он уединялся там, удаляясь от света, под несмолкаемый грохот рынка, вызывавший у него мечты о каком-то безбрежном море, которое окружало его со всех сторон, изолируя от людей. Но мало-помалу в нем начала зарождаться неясная тревога, неудовлетворенность. Флоран упрекал себя в несуществующих грехах, возмущался пустотою в голове и в сердце, которая как будто все увеличивалась. Потом ему стал претить скверный запах испортившейся морской рыбы, вызывавший тошноту. То было медленное расстройство, неопределенная тоска, превратившаяся в сильное нервное раздражение.
Дни проходили с убийственным однообразием. Флорана встречали все те же звуки, все те же запахи. По утрам жужжание торгов оглушало его, как далекий звон колокола; часто, когда подвоз замедлялся, торги затягивались до позднего времени. Тогда Флоран не уходил из павильона до двенадцати часов, и его то и дело тревожили по поводу разных неурядиц и споров, причем он старался поступать как можно справедливее. Иногда приходилось по целым часам разбирать какую-нибудь пустячную историю, которая приводила в возбуждение весь рынок. Надзиратель прохаживался среди толкотни и гама торговли, медленно обходил ряды, останавливаясь иногда перед торговками, чьи прилавки тянутся вдоль улицы Рамбюто. У прилавков лежали большие розовые кучи креветок, стояли корзины с красными вареными лангустами, связанными, с закругленными хвостами; а живые лангусты засыпали, распластавшись на мраморе. Там Флоран смотрел на покупателей, господ в шляпах и черных перчатках, которые приценивались к товару и наконец уносили в карманах сюртука вареного лангуста, завернутого в газету. Далее, перед переносными столами, где продается дешевая рыба, Флоран узнавал женщин, живших
