и Реставрации, сколько непристойных историй могли бы мы узнать от этой вертлявой и сентиментальной попрыгуньи Сент-Эверт! Расспросить ее о тех достославных временах мне мешает только чувствительность моего органа обоняния. Мне достаточно оказаться вблизи этой дамы. Тут же на ум мне приходит: „Боже, у меня затопило отхожее место“, а это просто маркиза открыла рот, имея целью пригласить гостя к себе на прием. И вы же понимаете, если бы мне выпало несчастье прийти к ней в гости, отхожее место разрослось бы в огромную выгребную яму. А какое она носит мистическое имя, как оно прекрасно рифмуется – я всегда вспоминаю с любовью и восторгом, хотя для нее-то время любовных восторгов миновало много лет назад, эти якобы „упадочные“ стишки: „Но, вскрыв надушенный конверт, мечтает об абсенте ферт…“. Ну, мне бы чего-нибудь почище этого абсента. Мне говорят, что наша неутомимая греховодница задает „праздники в саду“, но я бы это назвал скорее „приглашение на помойку“. А вы собираетесь туда съездить побарахтаться в грязи?» – спросил он у г-жи де Сюржи, но она замялась. Перед бароном ей хотелось притвориться, что не поедет, но она бы отдала несколько дней жизни ради того, чтобы не пропустить прием у Сент-Эверт, а потому избрала нечто среднее, сделав вид, будто еще не решила. Однако нерешительность приняла у нее такую дилетантскую, такую мелочно-пошлую форму, что г-н де Шарлюс, не опасавшийся обидеть г-жу де Сюржи, даром что хотел ей понравиться, расхохотался в знак того, что на эту уловку не клюнул.
«Всегда восхищаюсь людьми, которые строят планы, – сказала она. – Сама я часто все отменяю в последний момент. Могу передумать из-за какого-нибудь летнего платья. Я буду действовать по вдохновению».
Отвратительная тирада г-на де Шарлюса меня возмутила. Мне хотелось вознаградить устроительницу праздников в саду всеми благами на свете. К сожалению, в светской жизни, так же как в политической, в жертвах обнаруживается столько низости, что долго сердиться на палачей невозможно. Г-жа де Сент-Эверт, протискиваясь к выходу, который мы ей загородили, невольно задела барона и, повинуясь снобскому рефлексу, пересиливавшему в ней всякий гнев, а может быть, желая испытать себя в новой – или даже не вполне новой – роли, воскликнула, словно вымаливая прощение у повелителя: «Ах, простите, господин де Шарлюс, надеюсь, я вас не слишком обеспокоила». Барон в ответ только иронически ухмыльнулся и обронил «Добрый вечер», притворяясь, будто заметил маркизу лишь теперь, после того как она первая с ним поздоровалась – что прозвучало как новое оскорбление. Наконец с неистребимо мещанской ужимкой, так что мне стало за нее больно, г-жа де Сент-Эверт подошла ко мне и, отведя в сторону, сказала мне на ухо: «Да что я сделала господину де Шарлюсу? Он будто решил, что я для него недостаточно великолепна», – добавила она с натужным смехом. Я слушал ее без тени улыбки. Во-первых, мне казалось глупо с ее стороны притворяться, будто она считает себя самой великолепной дамой на свете, или воображать, что так оно и есть. Во-вторых,
