Но он понимал, что дело не в этом. Просто все это больше не для него, если вообще хоть когда-то было для него. С годами терпеть становилось все труднее: événements[11] – ничего не значащее слово, которое все употребляли, как будто оно могло скрыть то, что творилось на самом деле, – теперь происходили по всей стране. Алжирцы требовали независимости от Франции, и дело близилось к точке невозврата. Événements, говорили вокруг, избегая называть это “нападениями”, “взрывами”, “беспорядками”, “войной”. Даже его родители, пока были живы, отмахивались от происходящего – подыскивали отговорки, пожимали плечами, отказывались признать, что стране, в которой они прожили несколько десятков лет, они больше не нужны.
Анри почувствовал, что устал от слов, которыми прикрывались, чтобы не говорить того, что нужно было сказать, которыми отгораживались, искажали правду, когда правда была очевидна. Ему казалось, он понимает, что будет дальше между французами и алжирцами, – хотя он часто удивлялся, что считается французом, ни разу не побывав во Франции, – и предвидит, чем это закончится, причем с такой поразительной ясностью, что даже начал задумываться, понимают ли все остальные и не может ли быть такого, что они то ли слишком упрямы, то ли слишком напуганы, чтобы признать это. А потом наступил декабрь, начались протесты, и его желание уехать только усилилось. То, чему он стал свидетелем в первый день, допросы, в которых он участвовал в последующие дни, – а ведь раньше с готовностью выполнял приказы, не думая о последствиях, – все это неотступно преследовало его. Он прекрасно видел, что они делали, что делал он сам, и знал: так продолжаться не может – ни днем больше, ни часом больше.
В свою последнюю ночь в Алжире он дежурил в форте Санта-Крус, глядя на раскинувшийся внизу Оран. Его город, подумал он, где он прожил всю жизнь. Город, который скоро перестанет принадлежать ему, а он – этому городу. Анри часто недоумевал, как странно, что весь мир считает его французом, когда сам он себя таковым не считает. Он посмотрел на порт, на лежащее за ним море. Здесь он чувствовал себя на своем месте. Он перевел взгляд на старый город, где между домами были протянуты веревки с бельем, – непрочная связь, скреплявшая их в единое целое, так что в этой неразберихе невозможно было различить, где начинается одно здание и заканчивается другое. Он наслаждался этим хаосом, вдыхал его целиком; откуда-то издалека доносился аромат выпечки, мускатного ореха и гвоздики, фенхеля и аниса, а еще лимонов, специально для него, вечно этот острый, горьковатый лимонный запах. Это все было настоящим. Это был дом.
И теперь он перестал быть домом. Оран его детства превратился в место, которого больше не существует, а возможно, и вовсе не существовало нигде, кроме как в воспоминаниях Анри.
После этого он собрал вещи – их было немного, благо он вел спартанскую жизнь солдата, – раздобыл поддельный паспорт с помощью одного из многочисленных знакомых, появившихся у него за время службы в жандармерии,
События (
