не имел ничего общего с другими биндюжниками. Лицо у него было обрюзгшее, бледно-розовое от пьянства, волосы зализаны на косой пробор, вместо галстука болтался на шее мятый засаленный бантик.
– Я хочу сказать за свободу, – заговорил он сипло, с надрывом, ударяя себя в грудь кончиками пальцев. – Кругом все уши пробуравили – свобода, свобода! А где она есть, та свобода? Пусть мне кто-нибудь объяснит, где она ховается в Одессе? Давайте рассуждать как соображающие люди. Говорят, царский режим давил нам на горло. Что верно, то верно. Но зато что мы имели? Мы имели в Одессе пароходы со всего мира. В порту было тесно, как на Привозе в базарный день. Бананы, персики, турецкий табак… – Фома Костыльчук загибал пальцы на руке, – Маслины – хоть завались, за муку и масло я уже не говорю! … Что? Не каждый мог? А я разве говорю, что каждый мог? Каждый, конечно, не мог, А биндюжники могли! Что на возу, то и домой везу. Или не так? Что тебе стоило схоронить пару кило апельсинчиков, например, если их у тебя на подводе полсотни ящиков? А теперь? Смотрите сюда: шо ни день – подай телегу, подай битюга, подай то, подай се… Так где же, спрашивается, свобода? Ежели я хочу жить, как мне нравится, при чем тут чека? Ведь теперь некоторые приличные люди не могут высунуть кос на улицу: их сразу заметут! … – Фома Костыльчук в большом волнении достал из кармашка платок и отер пот со лба.
Повадки этого субъекта, его бегающий взгляд, воровские словечки, зализанный пробор – все выдавало в нем одного из тех, кого скрывали в своих зловещих утробах молдаванские притоны. И, несмотря на это, каждое его слово падало в толпу, как пылающая головня в сухой хворост.
– Вот я и говорю: пусть, кому нравится, идет себе в обоз, а я, извиняюсь, не сумасшедший! – энергично повертев ладонью перед носом, «представитель гужевого транспорта» закончил свое выступление.
Кто что кричал, понять было невозможно. Выступать полезло сразу несколько человек. Члены президиума повскакали с мест, пытаясь навести порядок на сцене. Председательствующий широко разевал рот и за неимением колокольчика стучал кулаком по столу, но ни голоса его, ни стука не было слышно…
«Разгулялась, контра… – думал Алексей, стискивая зубы. – Слабину почуяли! … И наших никого, черт знает что такое! …»
– Пойдем, Павел, ну их к дьяволу! – сказал он, вставая.
– Ой, погодите, дядь Леш! – взмолился Пашка. – Интересно же!
Алексей взял его за руку с намерением увести и в этот момент увидел чекистов…
Вернее, сначала он услышал их.
Двое парней в гимнастерках и при оружии вытащили из-за кулис широкую дощатую дверцу, снятую, очевидно, с какой-нибудь театральной кладовой, поставили ее на попа и с размаху грохнули об пол. Резкий, как выстрел, хлопок покрыл все звуки, пыль тучей взвихрилась над подмостками. В зале на миг воцарилась оторопелая тишина. Не давая биндюжникам опомниться, один из чекистов— молодой ладный паренек – выскочил на середину сцены:
– А ну, тихо! Чего расходились? Митинг у вас тут или чертов шабаш?! Гвалт устроили на всю Одессу,
