сводчатый потолок:
– И это всё?!!
– Всё, всё, всё! – звонко согласилось эхо, и по тёмным шёлковым углам прокатился шелестящий смех, тихий, чуть слышный, словно смеялось не живое существо, а сам застоявшийся по углам воздух.
Печальный развёл руками: вот как-то так.
– Реальность – весьма занятная штука, – сказал он вслух. – И чем дольше ею пользуешься, тем занятнее она кажется.
Долговязый молчал.
– Дети-то пропали чьи? – спросил Еремеев.
– Мои, – сказал печальный. – И, что интересно, что я чувствую, что они живы, но ни на Рубеже, ни в ближайших его окрестностях их нет.
Он снова печально вздохнул, а затем, словно вспомнив что-то, громко хлопнул в ладоши, и в ответ на этот хлопок в темноте поднялся далёкий шум и послышался сдавленный Зайкин голос:
– Эй! Полегче! Полегче!
– Зоя! – встрепенулся Еремеев. – Я здесь!
Зайка шагнула в сводчатый турмалиновый зал из ниоткуда, – так, как шагают на землю с быстро вращающейся карусели: оступилась и чуть не упала, и Еремеев бросился к ней.
– А дети где? – вдвоём в один голос начали было они и одновременно умолкли, вцепившись друг в друга.
– Ты знаешь, Нон, – глядя на них, задумчиво сказал печальный. – Меня не покидает ощущение неправильности.
– Неправильности чего? – не понял высокий.
– Ну, всего этого. Словно вот идёт дождь, а капли летят не сверху вниз, а наоборот.
– Если они летят наоборот, значит, так правильно. Просто твоё величество где-то что-то упустило и не выучило подходящее правило, – хмыкнул Нон. – А людей надо определить на ночлег.
На ночлег их с Зайкой определили в небольшой гостевой комнатке где-то в глубине тёмного сада, почти под открытым небом, и проснулся Еремеев от бубнивших у него над самым ухом голосов:
– Сплюнь, Нон. Жизнь такая штука, что в ней может случиться всё, что угодно.
– А что плеваться? Всё, что могло случиться, уже случилось…
– Если утром не открывать глаза, то можно жить, – сказал им Еремеев, втайне надеясь проснуться дома, и открыл глаза.
В комнатке никого не было, кроме Зайки. При свете дня комнатка оказалась чем-то вроде увешанной аппаратурой детской, и Еремееву, собственно, ничего не смыслящему ни в радиоэлектронике, ни в звукозаписи, существенно полегчало: недавние "голоса" обрели в его голове хоть какое-то зримое объяснение.
– Я слышала детский плач, – заявила Зайка. – Причём на два голоса. Причём почти всю ночь.
– Странно, – сказал Еремеев, оглядывая с подушки вывешенные под потолком гирлянды из микрофонов и усилителей. – Не находишь?
– Нахожу! – вспылила вдруг Зайка. – Что ты корчишь из себя идиота?! Я вообще всё это нахожу странным: и этого дракона-мериноса, и эту жирную гусеницу, ползающую сквозь стены и разговаривающую по-человечески, и детей, рыдающих всю ночь и мешающих спать!
Она плюхнулась
