Она долго стояла перед большим, в полстены, зеркалом, почти неподвижно и, пожалуй, впервые так пристально разглядывала себя. Подтянутая, пропитанная на морском берегу солнцем, с белыми фрагментами на теле от следов купальника, отчего загар выглядел еще крепче, а тело казалось ровнее, упруже; с крупными розовыми медалями сосков на вершинках туго налитой, объемной груди (Вера даже провела ладонями по своей груди и слегка ее сжала, как бы убедившись, что зеркало не врет, и грудь у нее действительно хороша, нежно тяжела); в темно-бронзовых чулках загара на стройных ногах, с темноволосым мыском внизу живота, уютно-гладкого, пружинистого (она и по животу провела рукою). А еще она видела в зеркале свое лицо с трепетно полуоткрытым влажно блестящим ртом, яркие, горящие внутренним огнем глаза, и русый зачес волос, слегка выгоревших и принявших необычный стальной лоск, и вся она в зеркале виделась взволнованно свежей, сочно молодой и чуточку отчаянной.
«А я ведь красива, – призналась она себе без стеснительности, любуясь на свое отражение. Она даже самозабвенно наклонила голову к своему плечу и легонько себя поцеловала. – Эта вертлявая Ларочка может не обольщаться. Я знаю цену и ей, и себе. Там, в море, со мной ему было бы не хуже…» Зная, что Ольга не услышит, так как голос забьют струи душа, Вера мягко и ласково, в подражание тому, кто занимал ее мысли, вслух произнесла:
– Малыш! – она как будто окликнула себя чужим голосом: – Ма-лы-ы-ыш!
Вера усмехнулась и с полной искренностью для себя, раздетая внешне и не прикрытая никакой моралистикой внутренне, еще раз взглянула на свое отражение; однако вскоре просветленно-таинственный вид ее лица тронула тень разочарования и упрека: так смотрят на дорогую изысканную вещицу, которая пока ни для чего не сгодилась и пропадает зря. Вера вздохнула, прищелкнула языком: «Проходит время, проходит отпуск, проходит жизнь. Кому нужна была моя недотрожистость?» Она мимолетно вспомнила о Кубыкине, без всякого утешительного чувства, словно о чем-то случайном и неодушевленном, и полезла под душ.
Ночью ей снился необыкновенный сон – один из тех редкостных упоительных эротических снов, которые долго угольком лежат на однородном пепле забытых видений. Он был необычен не столько красочностью образов и миражных ощущений, сколько свободою желаний, сокровенной разнузданностью чувств, о которых «живые» люди никогда не заподозрят, не проведают, не осудят.
Виктор целовал ее! Всю! С головы до ног…
На каком-то нездешнем необъятном песчаном пляже, где в отдалении синевато мерцало море под золотистым маревом солнца, она лежала нагая, нежась и сладко страдая от жара нагретого песка, от солнечного потока, от его ненасытных губ. Он усеял ее всю поцелуями, он душил ее в своих объятиях, он скользил губами по ее телу, а она, прорываясь сквозь блокаду его губ, рук и объятий, кричала со смехом:
– Где же море? Где наше море? Ты же обещал мне море? – и порывалась встать, бежать к манящей далекой воде, но он не пускал ее, властно укладывал обратно.
– Вот
