style="font-size:15px;"> – Тсс! – приложил он палец к своим губам. – Только не браните меня… Я не смею торопить вас, Вера. Я подожду. Буду целый день ждать вашего согласия, – он положил свою ладонь на ее руку и прежде, чем Вера успела скинуть его руку, избавиться от этого наглого прикосновения, опять опередил ее: – Не спешите меня отталкивать и отвечать «Нет!». И не будьте такой букой. У вас очень симпатичная, прямо очаровательная улыбка. До завтра. Остаюсь с надеждой, – он встал и пошел к выходу.
Сквозь пелену самообольщения: он ведь «выбрал» ее, именно ее! Хотя в санатории есть такие милашки… Вера смотрела ему в спину и мысленно казнила: «Высокомерный самец! Похабник! Хлыщ! Никаких разговоров у нас с тобой не будет!» Но где-то там, в глубинах души, там, куда и себе самой добираться было запретно и опасно, в ней нарождались иные речи: «Ну погодите! Куда же вы уходите? Ну разве нельзя как-то иначе? С другим подходом? В какое положение вы меня ставите? Ах! Постойте же!» Но эти народившиеся слова толком даже не оформились – на поверхности, как волны над глубинами, толщами моря, бушевало возмущение: «Наглец!»
Вечером Вере было неприютно. Хотелось каким-то образом исправить сложившуюся ситуацию. Вера становилось то стыдно, словно бы о предложении Виктора прознал уже весь санаторий, ей даже показалось, что нынче вечером на нее все смотрели по-иному и особенно скабрезно Серафима Юрьевна; то Вера испытывала некоторое чувство удовлетворенности собой – такие «пройдохи», как Виктор, могут делать подобные предложения только «настоящим» женщинам; то Вера мотала головой и твердила себе: «Все это чушь собачья! Забыть! Плюнуть и растереть!»
На следующий день Вера избегала встреч с Виктором, словно началась игра в кошки-мышки, опасалась его дальнейших «приставаний», и после процедур не пошла в комнату отдыха, чтобы не оказаться в ловушке коварно-льстивых рассуждений этого сластолюбца, и даже уговорила боязливую «домоседку» Ольгу поехать на экскурсию в горы, хотя накануне на экскурсию не собиралась.
Автобус, натужно урча, поднимался в горы по серпантину. Мимо окон, то приближаясь почти вплотную, то отдаляясь и открывая простор, ползли иссеченные трещинами отвесные скалы, перемежаясь с обтянутыми зеленью склонами. В прогалах между склонами было видно, как горы простираются длинными кривыми грядами с ветвями отрогов, дыбятся остриями темных голых вершин и нисходят в долины, и где-то на самой окраине мира мутятся, расплываются, тонут в седой, тускло-оранжевой дымке.
Череда огромных белых облаков заслоняла доступ горных вершин к небу, тени этих облаков неуклюжими пятнами лежали на склонах. А по другую сторону от горных хребтов, в распахе видимого внизу пространства, величественной неохватностью синела чаша моря, которое полонило собой второе полукружье горизонта. Ближе к берегу море рябилось снежными гребешками волн, а дальше, где пенистые оторочки не различались, широко зыбилось золотом на синеве высокое солнце.
На море тоже лежали тени облаков – скрадывали принадлежащее воде золото. И чем выше поднимался
