вызвать животную злобу и ненависть посредственного окружения, чем ум. Тот одним своим существованием непроизвольно и без всякого желания со своей стороны показывает им их реальную цену в этой вселенной. Ум – это всегда талант. Его талант меня не пугал. Чтобы ценить чужие достоинства, нужно иметь свои.
Я не уверен, что он непременно пользовался оглушительным успехом у женщин, хотя мог бы. У женщин тут все просто. Глядя на лицо мужчины и непроизвольно собирая на нем признаки «интеллекта», там всегда ищут лишь потенциального кормильца, способного обеспечить ее детей едой. И этого уже достаточно, чтобы составить у них категорию «неглупого человека».
У меня давно есть одно подозрение, что человек, видящий чтение своим талантом и своей обязанностью, должен отличаться от остальных. Чтение – это обязательно работа, от природы полудохлое воображение на нее не рассчитано, и эта работа никогда не проходит бесследно. Извлечение скрытого контекста всегда оставляет жестокий след на разуме: маленькие глупости больше его не веселят. Оно неизбежно оставляет на мышцах лица и тела умное выражение. И даже начитанный идиот испытывает беспокойство, беря в руки умную книгу: он стоит к пропасти ближе других.
Мне давно казалось странным, как ум, даже умело спрятанный, непроизвольно работает на вопрос выживания особи. Некие микроэкспрессии, бессознательные производные программ поведения, которые выдают мышцы лица, отражают то, насколько эти программы оптимальны в смысле выживания особи. Их нельзя сымитировать. Наверное, я не прав, убедив себя, что дело только в лице. Все его жесты и все его тело были единственно уместны и оптимальны. Даже здесь он выглядел так, словно оказался здесь передо мной не в силу случая. Он не притворялся и не играл. Возможно, все дело было лишь в ценности, которую данная особь представляла с точки зрения эволюционного развития. Здесь было исключительно редкое несочетание лица и всего остального. Благородное лицо принадлежало философу; мышечное оснащение – воину. Над ним работали на протяжении жизни, как работают над наследным смертельно опасным оружием, от состояния которого зависит слишком многое: никому не показывая и только для себя.
Мы сидели на мягких пляжных сиденьях, пытаясь заглянуть за грань доступного: я – с локтем на подлокотнике, привычным античным жестом прикрыв пальцами губы, пряча ироничную улыбку и откровенно его разглядывая; он – отвечая мне тем же, глядя прямо в глаза спокойно и без вызова. Он не притворялся. Он в самом деле был спокоен. Стучали на него давно, но достали лишь теперь через налоговое управление: поставить в известность о доходах он счел лишним. Мистер Кул, сказал я про себя.
– Всё, вспомнил, – произнес он вдруг с видимым облегчением. – Ну, конечно. Стабуларий. Видел вас в стабуларии. Вас еще все звали к себе домой говорить о деспотизме, а вы всех называли великими реформаторами.
Эксперт с любопытством смотрел, словно археолог восстанавливал
